Книга Дверь на двушку - Дмитрий Емец

Печальный Рузя покорно кивнул.

– А бутерброд?

Рузя захотел и бутерброд.

– Ешь-ешь! – поощрила Лиана. – Я сделала их слишком много. Мне одной столько не съесть. Альберт же Федорович, как известно, питается молекулами воздуха, безжалостно разгрызая их зубами.

Перекусив, Рузя не удержался и стал жаловаться Лиане на Насту. Не сразу, конечно, но Лиана сама эта устроила парой наводящих вопросов.

– Не унывай! Бабочки всегда летят на огонь. Он обжигает им крылья, и они становятся трудолюбивыми червячками, – утешила она Рузю.

– Но я не хочу трудолюбивого червячка. Я хочу бабочку!

– Хм… Но бабочки-то летят не на тебя, а на огонь! На тебя ползут червячки! Вот в чем проблема!.. – Лиана смеющимися глазами взглянула на Рузю. – Но не унывай! Гамов, конечно, соперник опасный, но, насколько я успела изучить мужчин, он типичный заяц-барабанщик!

– Кто-кто?

Лиана сделала пальцами разъясняющее движение:

– Ну, это такой заяц, который быстро-быстро колотит по барабану. Но потом у него заканчивается завод, и он останавливается. Так что в долговременной перспективе Гамова можно не опасаться. Жизнь штука длинная. И в ней лучше быть марафонцем. Спринтер вырвется вперед, уйдет в точку, а километров через пять находишь его на дорожке притворяющимся, что он завязывает шнурки.

Рузя тоскливо вздохнул. Конечно, здорово, что Лиана так думает, но для самолюбия ужасно больно признавать, что Наста предпочла его Гамову.

* * *

И снова был аэродром. И опять военный. Рина и здесь ожидала увидеть туман, но кругом были огромные просторы, высокое небо и невероятная, высокая, очень легкая трава, пробивающаяся даже сквозь плиты аэродрома. Эта трава вела себя как легкие детские волосы, которые, когда дуешь на них, начинают непредсказуемо метаться из стороны в сторону. Рине сразу вспомнилось стихотворение Майкова «Емшан» и степной хан, которого с чужбины заманивали на родину пучком травы. А вообще емшан – это полынь с горьковатым запахом.

Солнце тоже было какое-то иное. Да, круглое, да, светит, да, в небе. Вроде то же солнце, что и в Подмосковье, но чем-то уже и другое. Чтобы прояснить этот вопрос окончательно, Рина чуть дольше задержала на нем взгляд – и едва не ослепла. В глазах долго плясали темные пятна.

Шныры выгрузились из самолета и стояли в замешательстве. Кавалерия показала Родиону на небольшую точку, приближающуюся со стороны въездных ворот. Точка быстро превратилась в смешной иностранной марки автобус, похожий на ослика. Сходство с осликом усиливалось двумя зеркалами, которые, сильно выступая вперед, походили на ослиные ушки.

Автобус остановился и со звуком, напомнившим облегченный выдох, открыл двери. Сашка первым решился заглянуть внутрь. В автобусе, не считая водителя, сидели четверо. Трое быстро вышли и не то выгрузили, не то помогли сойти четвертому… Человек, которого выгрузили, был с тростью и с костылем. Костыль походил на выгнутое копье с подмышечным выступом и опорной перекладиной. Трость же больше напоминала топор. Проушина маленькая, ударная часть узкая, обух как молоточек. Похоже, создатель трости вдохновлялся валашкой – топориком карпатских горцев.

Выгруженного человека прислонили к автобусу, и тут он стоял уже сам. Сашка жадно разглядывал его. Он уже догадался, что перед ним был Боброк – былая гроза ведьмарей. Не верилось, что это одна из ключевых фигур у вендов и пнуйцев. Перед ними был расплывшийся дядечка в очках, в выпуклых стеклах которых явно таилась целая толпа диоптрий. Взгляд из-под очков был печальный, но с лукавинкой. Правая нога не сгибалась. Левая хоть и сгибалась, но двигалась как-то неправильно, видимо имея повреждение в бедре. Это Сашка обнаружил, когда Боброк сделал к ним шаг. Для этого шага ему пришлось опереться на костыль и на трость.

Подошла Кавалерия, поздоровалась с ним и обняла. Боброк на миг ткнулся ей лбом в плечо, и лицо его дрогнуло.

– Очень, очень рада! – сказала Кавалерия. – Мы все думали… Вообще невозможно было выжить.

– Да, – подтвердил Боброк. – Невозможно. Это точно. – Он помрачнел и отстранился от Кавалерии, словно она сказала что-то такое, что очень его зацепило.

Рядом с Боброком стояли еще трое. Один бритый, со смятыми борцовскими ушами, со шрамами на лице и с такими плечищами, что, должно быть, во многие двери ему приходилось протискиваться боком.

– Рр-рома! – представился он басом.

– Бывший берсерк! – уточнил Боброк с гордостью и одновременно словно поддразнивая. – К нам перешел. Единственный случай в истории. Не понравилось ему у них чего-то… Ну и дурак! Кормят тебя, поят, деньги дают – кто ж от берсерков к пнуйцам перебегает?

Рома осклабился.

– А как вы поняли, что он не засланный казачок? – спросил Родион.

Боброк пожал плечами:

– Да у нас тут нравы простые. Несется толпа на толпу. Одна толпа с топорами, другая с битами… Сразу видно, кто за кого. Битой вхолостую не помашешь. – Голос у Боброка был глуховатый и тихий. Отдельными интонациями он напоминал голос Меркурия, только Меркурий рубил слова, а Боброк выкатывал их как тяжелые бильярдные шары.

Даня, случайно попавший под выпуклый взгляд очков Боброка, съежился. Ему неудобно было быть таким огромным рядом с Боброком и его людьми. К тому же он опасался, что его огромный рост подействует на пнуйцев провоцирующе. Гномики любят бить хилых дрыщей. Но все же Даня не удержался:

– Мишель Монтень утверждал, что многие опытные фехтовальщики, которых считают бесстрашными, на самом деле смелы от своего умения и долгой тренировки. Но что это не настоящая смелость. Например, под залпы из мушкета они бы не пошли, потому что там их искусство им не поможет, а доверять себя случайностям они не желают.

Боброк одобрительно хмыкнул:

– Есть такое дело! Молодец Миша! Как там его фамилия? Понимает дело. Я б тоже под залп не полез.

Спутники Боброка захохотали. И бывший берсерк Рома, и оба его товарища. Эти были явные пнуйцы или, может, пнуйцы, перекочевавшие из вендов – жилистые, активные, резкие.

– Коря и Никита, – представил Боброк.

– Может, все-таки Коля и Никита? – улыбнулась Кавалерия.

– Нет. Я Коря, – строго поправил один из жилистых.

– Да, – подтвердил Боброк. – Он Коря.

Ул стоял рядом с Ярой, трогал свисающую из «кенгуру» ножку Ильи и с любопытством посматривал на Боброка. Боброк был как береговой лед Байкала – много раз ломанный, сросшийся, бугристый и непрозрачный. В глазах Боброка, причудливо укрупненных очками-лупами, обитала хмурость пожившего, битого жизнью мужика.

Рома, Никита и Коря были иные: молодые, отважные, жизнью еще сильно не битые. Возможно, и они, получив множество шрамов и укусов судьбы, станут когда-нибудь Боброками. Если, конечно, сложится и доживут.

Родион, Макс и присоединившийся к ним Сашка в шесть рук перекидали в автобус арбалеты и снаряжение. Боброк стоял у дверей автобуса и здоровался с каждым залезающим, остро и кратко взглядывая на него и определяя для себя что-то. Когда в автобус стал садиться Долбушин, Боброк топориком-тростью преградил ему дорогу.