Книга Кенилворт - Вальтер Скотт

Лестера волновали такие сложные и болезненно-острые чувства, что ему казалось, будто вся его жизнь зависит от ответа Варни. А тот, после минутной, на этот раз уже подлинной нерешительности, ответил:

— Да!

— Ах ты негодяй, лживый негодяй! — воскликнул Лестер, придя в ярость. Но он не в силах был добавить ни слова к фразе, которую начал с таким неистовым пылом.

— Нет, милорд, — вмешалась королева, — мы оградим, с вашего разрешения, этого человека от вашего гнева. Мы еще не закончили с ним разговора. Так вот, знал ли ваш хозяин, лорд Лестер, о вашей проделке? Говори правду, приказываю тебе, и я сама поручусь за твою безопасность, кто бы тебе ни угрожал.

— Всемилостивейшая государыня, — сказал Варни, — если говорить правду, как на духу, то милорд-то и был всему причиной.

— Ах ты подлец, ты хочешь предать меня? — крикнул Лестер.

— Продолжай, — быстро сказала королева, обращаясь к Варни, залившись румянцем, со сверкающими глазами, — продолжай. Здесь не повинуются ничьим приказам, кроме моих.

— Они всесильны, государыня, — ответил Варни, — и от вас не может быть тайн. Но мне не хотелось бы, — добавил он, озираясь кругом, — говорить о делах моего господина в присутствии чужих ушей.

— Отойдите в сторону, милорды, — приказала окружающим королева. — А ты продолжай. Какое отношение имеет граф к твоей мерзкой интриге? Только смотри, милейший, не клевещи на него!

— Я далек от стремления опорочить своего благородного покровителя, — возразил Варни, — но вынужден признать, что какое-то глубокое, всепоглощающее, хотя и тайное чувство недавно овладело им, отвлекло его от домашних забот, которыми прежде он занимался с такой священной тщательностью, и дало нам возможность совершать разные проступки, которые, как вот в этом случае, отчасти позорят и его самого. Без этого я не имел бы ни возможности, ни досуга совершить проступок, навлекший на меня его немилость — самую тяжелую, какую только возможно, если не считать, конечно, еще более ужасного гнева вашего величества.

— И только в этом смысле, и ни в каком ином, причастен он к твоей вине? — спросила Елизавета.

— Конечно, государыня, ни в каком ином, — подтвердил Варни. — Но с тех пор, как с ним что-то стряслось, он уже сам не свой. Взгляните на него, государыня, как он бледен, как весь дрожит. Как все это непохоже на его обычные манеры, полные величия! А почему, скажите, ему бояться вашего величества? Ах, государыня, все началось с той минуты, как он получил этот роковой пакет!

— Какой пакет и откуда? — живо спросила королева.

— Откуда, государыня, не могу догадаться. Но я его приближенный и знаю, что он с той поры носит вокруг шеи идущий до самого сердца локон, на котором подвешен крохотный золотой медальон в форме сердца. Когда граф один, он с ним разговаривает, не расстается с ним даже во сне… Никакой язычник не поклоняется так усердно своему идолу!

— Ты плут, сующий нос не в свои дела, если ты так подглядываешь за своим господином, — сказала Елизавета, покраснев, но не от гнева, — да вдобавок и болтун, если рассказываешь о его безумствах. А какого цвета локон, о котором ты тут мелешь какую-то чепуху?

Варни ответил:

— Поэт, государыня, назвал бы его нитью из золотой ткани, сотканной Минервой. Но мне кажется, что он светлее даже чистейшего золота и скорее, пожалуй, похож на последний солнечный луч на закате тихого весеннего дня.

— Ну, знаете, вы сами поэт, мистер Варни, — с улыбкой сказала королева. — Но я не могу с такой быстротой улавливать ваши редкостные метафоры. Взгляните на этих дам, есть ли, — тут она приумолкла, стараясь принять совершенно равнодушный вид, — есть ли среди них такая, у кого цвет волос напоминает этот локон? Не любопытствуя, конечно, насчет любовных тайн лорда Лестера, я хотела бы все-таки узнать, какие локоны похожи на нить из ткани Минервы или… как это вы сказали… на последние лучи майского солнца.

Варни обвел взглядом залу. Его взор переходил с одной дамы на другую, пока наконец не остановился на самой королеве, но с выражением глубочайшего благоговения.

— В этой зале, — произнес он, — я не вижу локонов, достойных подобных сравнений, если только не там, куда я не дерзаю поднять свои взоры.

— Что такое, наглец вы этакий! — рассердилась королева. — Вы осмеливаетесь намекать…

— О нет, ваше величество, — ответил Варни, прикрывая глаза рукой, — но меня ослепили лучи майского солнца.

— Довольно, хватит, — сказала королева, — ты просто сумасшедший.

И, резким движением отвернувшись от него, она пошла туда, где стоял Лестер.

Во время диалога королевы с Варни в зале, как бы по мановению жезла восточного мага, воцарилась атмосфера напряженного любопытства вместе с надеждами, опасениями и страстями, всегда волнующими придворные круги. Все застыли на местах и перестали бы даже дышать, если бы это позволили законы природы. Все было накалено до предела, и Лестер, видя, как кругом желают или страшатся его триумфа или опалы, забыл то, что ему было раньше внушено любовью, и сейчас не думал ни о чем, кроме успеха или позора, зависящих от одного кивка Елизаветы и преданности Варни. Он быстро вернул себе самообладание и приготовился сыграть свою роль в предстоящей сцене. Судя по взглядам, которые бросала на него королева, он понял, что слова Варни, что бы он ни говорил, оказались к его выгоде. Елизавета недолго томила его неизвестностью. Ее более чем милостивое обращение к нему определило его триумф в глазах его соперника и всего английского двора.

— У вас этот Варни — весьма болтливый слуга, милорд, — сказала она. — Хорошо, что вы не посвящаете его ни во что такое, что могло бы повредить вам в нашем мнении. Поверьте мне, он непременно бы проболтался.

— Но промолчать перед вашим величеством было бы изменой, — подхватил Лестер, изящно преклонив одно колено. — Я хотел бы, чтобы мое сердце было обнажено перед вами больше, чем это мог бы сделать язык любого слуги.

— Неужели, милорд, — сказала Елизавета, бросая на него нежные взоры, — в вашей жизни нет ни одного уголка, который вы не желали бы скрыть завесой? Ага, я вижу, что этот вопрос вас смутил. Но ваша королева знает, что она не должна слишком глубоко вдумываться в причины, заставляющие ее подданных верно служить ей. Иначе она увидела бы то, что могло бы — или по крайней мере должно было бы — ее разгневать.

Успокоенный ее последними словами, Лестер разразился целым потоком выражений глубокой и страстной преданности, которые в ту минуту, быть может, и не были совершенно лицемерными. Противоречивые чувства, владевшие им раньше, уступили место яростной стремительности, с помощью которой он решил удержаться в положении любимца королевы. Никогда еще он не казался Елизавете таким красноречивым, таким красивым, таким привлекательным, как теперь, когда, стоя на коленях, он заклинал ее лучше отобрать от него все его достояние, но только оставить ему право именоваться ее слугой.

— Возьмите от несчастного Дадли, — воскликнул он, — все то, чем сделали его ваши милости, и прикажите ему снова стать джентльменом-бедняком, каким он был, когда лучи вашего величества впервые засияли для него. Оставьте ему лишь плащ и меч, но позвольте гордиться тем, что он по-прежнему пользуется — и никогда не утрачивал ни словом, ни делом — расположением своей обожаемой королевы и повелительницы!