Книга Утопический капитализм. История идеи рынка - Пьер Розанваллон

В этой концепции и следует искать корни разных видов критики капитализма, которая парадоксальным образом обвиняет его в том, что он одновременно недостаточно верен себе (будучи этатистским или протекционистским), и в том, что он слишком верен себе (либерализм лишь как свобода капитала и дикий капитализм). Такая неясность – результат непонимания разницы между капитализмом как совокупным результатом определенных социальных практик и капитализмом как теоретической системой. Тем самым одновременно искажается как критика классической политэкономии, так и критика капиталистического общества. Политическую экономию критикуют, рассматривая ее как то, чем она не является, – как простое отражение в форме экономической теории буржуазной идеологии. Капитализм также понимают как то, чем он не является, – как практическое воплощение классической политической экономии. Рассмотрим еще раз пример протекционизма. Понять его и объяснить его устойчивость на протяжении всего XIX века можно только в том случае, если понимать капитализм как результирующую социальных практик и как доказательство утопичности либеральной идеологии. Действительно, протекционизм есть следствие двух факторов – интересов капиталистического класса (манчестерские фабриканты, объединившиеся вокруг Кобдена, выступают за отмену прав на импорт зерна лишь потому, что это позволит им понизить зарплаты рабочим) и конфигурации силовых отношений между социальными классами. С этой точки зрения протекционизм XIX века во многом свидетельствует о политической силе сельских производителей. Показательны слова Ферри, который, будучи руководителем таможенной комиссии в Сенате, скажет, что «современное протекционистское движение уходит корнями в демократию, которая выращивает виноград и пшеницу. В этом причина его успеха»[268]. С другой стороны, протекционизм является конкретным выражением устойчивости и силы национальных политических идентичностей, от которых либеральная утопия надеялась избавиться, рассматривая экономические отношения как достаточный тип связи между людьми. Успех протекционизма – это, таким образом, одновременно и практическая критика политической слепоты и социологической наивности классической политэкономии, и проявление реальной природы капитализма, понятого как результирующая социальных практик. Либерализм, следовательно, есть нечто призрачное вдвойне. Его историческое поражение – лишь оборотная сторона его теоретических иллюзий. Даже если бы его удалось просто свести к рецепту не препятствовать («laisser-faire, laisser-passer»), он бы все равно не привел ни к каким конкретным результатам. Именно осознание этого поражения и стимулировало многочисленные дискуссии о самом статусе политэкономии на протяжении всего XIX века.

2. Развитие капитализма и расколдовывание политической экономии

Осознание дистанции между реальным обществом и дискурсом классической политэкономии ведет к разрушению внешнего единства последней. За исключением таких в конечном счете маргинальных экономистов, как Бастиа, бóльшая часть теоретиков снова вынуждены задаваться вопросом о статусе и границах политэкономии. Эти дискуссии развиваются в трех направлениях:

– возвращение к политическому проекту: экономика на службе у политики (Лист);

– политэкономия просто как средство обеспечения общего благосостояния в обществе (Сисмонди);

– чистая экономика как научная теория обмена (Вальрас).

1. Лист публикует свою «Национальную систему политической экономии» в 1841 году. До этого он успел побывать в роли вдохновителя и организатора «Всеобщей ассоциации германских промышленников и купцов», боровшейся за создание в Германии единой внутренней таможенной зоны. После того как благодаря Германскому таможенному союзу в 1834 году эта цель была достигнута, на повестке дня оказался вопрос о том, какую позицию в таможенных делах следует занять по отношению к внешним странам. Лист становится пылким сторонником протекционизма, доказывая, что установление свободной торговли привело бы лишь к подчинению Германии могущественной в этот период английской экономике. Но его тезис не может быть понят лишь с точки зрения защиты интересов немецких промышленников. Он также опирается на предельно точную критику политэкономии Смита, основания которой он оспаривает. В частности, Лист критикует Смита за его «космополитическую гипотезу», из-за которой тот забывает, что между индивидом и человечеством есть еще нация, которая остается основным пространством политической и социальной идентичности. Лист уже понимает нацию с политической точки зрения, а не просто с социальной, как ранее Смит (нация = гражданское общество). Здесь он перекликается с идеями меркантилистов[269], которые не отделяют экономического благосостояния от политической мощи. Таким образом, протекционизм становится для него инструментом политического управления в мире, в котором, как считается, интересы наций расходятся (поскольку международные политические отношения в терминах силы неизбежно являются игрой с нулевой суммой). Он в целом ставит под вопрос главное завоевание революции, совершенной Смитом, – возможность рассматривать экономику как реализацию и преодоление политики, в частности на международном уровне. Политэкономия, таким образом, меняет свой теоретический статус. Лист определяет политическую, или национальную, экономику как экономику, «которая, взяв идею нации за отправную точку, выявляет, каким образом та или иная нация, с учетом современной ситуации в мире и особых условий, в которых она находится, может сохранить и улучшить свое экономическое положение» (Système national d'économie politique. P. 227). Политическая экономия понимается здесь как экономическая политика. Это не историческая наука, но прикладное искусство. К примеру, Лист показывает, почему таможенные пошлины невозможно рассматривать как применение некой чисто «экономической» теории. По его мнению, они являются закономерным результатом компромисса между внешними интересами наций и внутренними интересами различных социальных классов (он даже подробно объясняет, каким образом электоральные предпочтения играют решающую роль при установлении пошлин). Оригинальность Листа состоит в том, что он окончательно порывает с любым чисто теоретическим видением экономической жизни. Протекционизм осторожно представлен им в перспективе «промышленного воспитания нации». Лист не отвергает сам принцип свободного обмена и даже неоднократно дает понять, что речь идет лишь о том, чтобы сделать его условия благоприятными. Он не занимается отвлеченными рассуждениями о возможностях построить мир, в котором равновесие сил способствовало бы утрате политических задач экономики. Таким образом, он выбирает иную перспективу, нежели Смит, теории которого он считает скорее утопичными, чем ложными, поскольку они соответствуют представлению о мире и обществе, не имеющему ничего общего с сегодняшней реальностью.

2. Как и Лист, Сисмонди констатирует, что классическая политэкономия конструирует мир, не соответствующий реальности. Его «Новые принципы политической экономии» (1819) являются первой попыткой социальной критики последствий индустриализации. Он утверждает, что мир экономики есть поле столкновений и делений между людьми, а вовсе не универсум гармонии. Он – свидетель нарождающегося капитализма и «совершенно неожиданных кризисов, (которые) следовали один за другим в мире торговли». Сисмонди наблюдает страдания, сопровождающие индустриализацию, когда богатые богатеют еще больше, а бедные становятся еще беднее. «Именно перед лицом этих конвульсий богатства, – напишет он, – я почел за долг пересмотреть мои доводы и соотнести их с фактами» (Nouveaux principes. P. 51. Курсив мой. – П.Р.). Подход Сисмонди в этом плане особенно интересен. Он не считает эти «побочные эффекты» индустриализации лишь результатом неполного воплощения в реальности классической политэкономии. Напротив, он понимает эти непредвиденные эффекты как призыв к радикальному пересмотру самих оснований экономики как дисциплины. С его точки зрения, все зло происходит от того, что политическая экономия последовательно строилась как отдельное знание, не связанное с другими формами знания. Он стремится реабилитировать ее, основываясь на том принципе, что «рост богатства не есть цель политической экономии, но средство, которым она располагает, чтобы обеспечить всем счастье». Его ученик Бюре дает схожую оценку «Все зло происходит от того, что из моральной науки сделали науку математическую, и в особенности от того, что грубо развели те вещи, которые должны были оставаться связанными». Политическую экономию, таким образом, следует рассматривать как общественную науку, как науку о счастье человека. С этой точки зрения Сисмонди, как он сам считает, полностью порывает с классическими экономистами. Говоря о «Принципах политической экономии и налогообложения» Рикардо, он недвусмысленно замечает: «Мы настолько хорошо ощущаем, что стоим на иной почве, что нам вряд ли представилась бы возможность процитировать это произведение – с тем ли, чтобы опереться на приводимые в нем подсчеты, или же с тем, чтобы их оспорить, – если бы нас к этому в некотором роде не обязывала его слава» (Р. 92). Он упрекает классиков за диктатуру абстракции; в крайностях индустриализации он видит нечто вроде дорого обходящегося реванша со стороны реальности за допущенные классиками упрощения и особенно узость их взгляда. Впрочем, интересно отметить, что Смита эта критика обходит. Сисмонди даже видит в нем «творческого гения». «Богатство народов», «бессмертное произведение», представляет, на его взгляд, результат философского исследования человечества, подкрепленного анализом экономических революций прошлого. «Он пытался, – пишет Сисмонди, – рассматривать каждый факт в свете состояния общества, при котором тот имел место, и никогда не терять из виду разнообразные обстоятельства, с которыми этот факт был связан, и различные результаты, через которые он мог влиять на счастье нации» (Р. 91). Упреки Сисмонди адресованы ударившимся в абстракцию последователям Смита, поскольку «наука в их исполнении настолько спекулятивна, что кажется отделенной от всякой практики». Девиз Сисмонди, таким образом, – возврат к конкретному. Именно в этой перспективе он считает необходимым вмешательство правительства в экономику, дабы обеспечить социальное процветание, и ставит под сомнение принципы laissez-faire и laissez-passer. С этой точки зрения экономика и политика неразделимы, «высокая политика» и «политическая экономия» есть две неразделимые ветви науки управления, целью которой должно быть счастье людей, объединенных в общество. Таким образом, Сисмонди берет политэкономию в ее этимологическом значении (управление национальным богатством), возвращаясь, как и Лист, к политической концепции экономики, хотя и совсем в другом смысле (для него важен каждый член общества, а не общество в целом): «Мы считаем, что правительство, – пишет он, обязано быть защитником слабого против сильного, защитником того, кто не способен защитить себя сам, и представителем интереса всех – постоянного, но спокойного – против интереса каждого – сиюминутного, но страстного» (Р. 90). Сисмонди, таким образом, видит себя как решительную оппозицию по отношению к либеральной утопии угасания политики в рамках естественной гармонии интересов.