Книга Каверин - Наталья Старосельская

В 1948 году в журнальном варианте вышла первая часть романа «Открытая книга». Казалось бы, получивший столь высокую премию всего два года назад писатель должен был быть избавлен от острых критических стрел. По крайней мере, суждения о его новом романе могли быть несколько осторожнее, но не тут-то было! Последовал настоящий разгром — 14 статей, рецензий, открытых писем опубликовали различные газеты и журналы, не только литературные. Как отмечает Николай Вениаминович, «роман обличали как произведение глубоко чуждое социалистическому реализму. Тон статей варьировался от яростно-обличительного до пренебрежительного, причем ругали не только автора, но и героев романа… Каверин держался стойко, разгромные статьи после первых трех-четырех читать перестал. Но всё-таки разгром не прошел бесследно. Вторая часть романа бледнее первой».

А как ей не быть бледнее, когда начеку стоял «внутренний редактор», когда роман был сокращен едва ли не вдвое (впоследствии Каверин всё восстановил).

А в 1954 году состоялся Второй съезд советских писателей, на котором Вениамин Каверин выступил с острым докладом о том, что вычеркнутые имена должны быть непременно восстановлены в нашей литературе, и назвал Михаила Булгакова, самое имя которого с 1940 года было под запретом. Это тоже не могло пройти писателю даром. Всего через год, в 1955-м, писатели получили разрешение самостоятельно собрать и издать альманах. Событие, равного по значению которому не было с 1920-х годов!

Альманах решили назвать просто — «Литературная Москва». Вениамин Александрович стал членом редколлегии, в которой, по словам писателя, все «работали на равных началах не покладая рук». В первый сборник вошли произведения разных жанров. Они принадлежали перу К. Федина, Л. Мартынова, С. Маршака, Н. Заболоцкого, С. Антонова, А. Твардовского, А. Ахматовой, К. Симонова, Б. Слуцкого, В. Шкловского, В. Розова, В. Тендрякова, К. Чуковского, Б. Пастернака, М. Пришвина. Как видим, соединились не просто под одной обложкой, а «под одной идеей» писатели разных поколений. И для тех, чьи имена были под гласным или негласным запретом (А. Ахматова, Л. Мартынов), наступило иное время — их вновь начали публиковать. А для молодых альманах становился дорогой в большую литературу.

В «Эпилоге» Вениамин Каверин пишет: «Наши редакционные встречи напоминали мне „серапионовские“ собрания начала двадцатых годов, ту пору, когда казалось, что за каждым нашим шагом строго следит сама литература. Принимая решение — печатать или отвергнуть, — мы знали, что под ее пристальным взглядом нельзя ни лгать, ни притворяться».

По этому же принципу собирался и второй альманах. Вдохновляло то, что первый был хорошо принят, он даже продавался в кулуарах XX съезда КПСС. Но судьба его оказалась другой.

В альманахе были опубликованы большой цикл стихов Марины Цветаевой с обстоятельной статьей о ней И. Г. Эренбурга, стихи Николая Заболоцкого, ставшие сегодня классикой, рассказ Юрия Нагибина «Свет в окне», «Рычаги» Александра Яшина (именно этот рассказ вызвал «основной удар» цензуры и литературного начальства), рассказ Б. Ямпольского, статья Александра Крона «Заметки писателя», о которой Каверин написал: «Трудно сказать, останутся ли в литературе его пьесы и романы, но эти заметки останутся, потому что в них с математической точностью доказана та простая мысль, что, если уж управление литературой неизбежно, в основе его должен лежать здравый смысл», статья рано ушедшего из жизни критика Марка Щеглова «Реализм современной драмы», драма Николая Погодина «Сонет Петрарки», стихи С. Кирсанова, Я. Акима, Ю. Нейман, К. Ваншенкина…

Но тут подоспели венгерские события. Александр Корнейчук, вероятно, сильно раздосадованный статьей М. Щеглова, содержавшей разбор его пьесы «Крылья», объявил, что «Литературную Москву» можно сравнить с «кружком Петефи», группой известных литераторов, принявших деятельное участие в венгерских событиях. И вновь начали появляться разгромные статьи, одна из которых, напоминающая фельетон, была опубликована в журнале «Крокодил» (!) под названием «Смертяшкины». Кто вспомнит сегодня ее автора, некоего И. Рябова? А он свой грязный след в истории литературы оставил…

Вновь начались собрания, обсуждения, пленумы. Третий выпуск альманаха так и не увидел свет. А на очередном заседании ЦК КПСС Никита Сергеевич Хрущев произнес крылатую фразу, которая мгновенно начала передаваться из уст в уста: «Они хотели устроить у нас „кружок Петефи“, и совершенно правильно, по-государственному поступили те, кто ударил их по рукам… Мятежа в Венгрии не было бы, если бы своевременно посадили двух-трех горлопанов».

«Между тем „оттепель“, как это ни странно, продолжалась», — напишет Вениамин Каверин в «Эпилоге»…

И жизнь продолжалась — только темных полос становилось в ней всё больше. Вениамину Александровичу Каверину доставалось и за «Двойной портрет», и за «Двухчасовую прогулку», и за «Семь пар нечистых». Создается такое впечатление, что наша литературная критика, избрав однажды цель, продолжала бить по ней уже больше по привычке, нежели из каких-то «высших» соображений. И не устала от этих занятий, несмотря на смену поколений своих рьяных борцов, на прошедшие десятилетия.

И старый писатель вынужден был сдаваться под этим бешеным натиском — сокращая, переписывая свои произведения, становившиеся всё более прозрачными по нравственной позиции, по стремлению к справедливости, по стилю, по точности отбора слов.

Считается, что Вениамин Александрович, никогда не состояв в партии, не принимал участия в общественной жизни писательского сообщества и всей страны. Это ошибочное мнение.

Можно занимать высокие посты и постепенно, один за другим, сдавать свои прежние идеалы.

Можно проводить на разного рода собраниях и совещаниях гораздо больше времени, чем за письменным столом, чтобы твое «участие» было заметно даже при молчании. Можно откровенно продавать свой дар (и даже его отсутствие) в обмен на почести, общественное положение. Можно, наконец, «мелькать», оказываясь в нужное время в нужном месте.

Но есть куда более высокое назначение — служить однажды и навсегда избранному делу с честью и достоинством, оставаясь на протяжении всей жизни верным своим нравственным принципам, своему «символу веры».

Это и был путь Вениамина Александровича Каверина, признававшегося с одинаковой долей иронии и горечи в «Эпилоге»: «В том, что я — несовершившийся общественный деятель, меня убеждают мои непроизнесенные речи. Гуляя по лесу, я мысленно произнес не менее сотни речей по разным поводам, но в целом направленных против страха… В сущности, трагедия советского писателя в том, что он никогда не остается наедине с собой. Всегда присутствует третий — государство в любой форме, иногда почти незаметной и поэтому особенно опасной. Но невозможно изобразить других, если не увидеть, не узнать, не понять себя без свидетелей и подслушивающих аппаратов. В основе любого искусства лежит одиночество, связанное с самопознанием, и не много выигрывает художник, видя себя испуганным, притворяющимся, подравнивающим истину… Но вернемся к моей неосуществившейся общественной карьере. Я много раз избирался в правление Союза писателей Москвы и Ленинграда. Перед войной я был членом ленинградского секретариата. Немало времени и сил было отдано секции прозы. Я не лгал в своих выступлениях и даже думаю, что, если бы они сохранились, в них можно было бы найти дельные замечания. Но впервые мне посчастливилось почувствовать себя человеком, причастным к подлинному общественному делу, когда я стал членом редколлегии альманаха „Литературная Москва“».