Книга Несовершенные любовники - Пьеретт Флетьо

Вы же, мой господин психоаналитик, выслушали меня очень внимательно. «Эта Анна — чужеродный элемент…» — пробормотали вы. А я в ответ закричал: «Нет, неправда, неправда!» Анна была мне очень близка, говорил я, она была мне гораздо ближе, чем Паола, с которой я занимался любовью у нее дома после наших походов в кино. Я ухватился за эту идею, как за спасательный круг. После того разговора я пропустил несколько сеансов, а когда появился вновь, не хотел больше говорить об Анне и той роковой неделе — «все и так в курсе того, что произошло». Отныне я был совершенно одинок и хотел говорить о своем будущем: может, мне стоит бросить учебу, пойти работать, приобрести специальность? «Я не даю советы о том, как вам устроиться в жизни, Рафаэль», — сказали вы мне своим вкрадчивым голосом. «А для чего вы тогда вообще нужны, для чего?» — завопил я и ударил кулаком по стенке. Тут мы услышали шорох за вашей идиотской дверью с псевдоизоляцией, а когда вы вскочили с места и приоткрыли ее, то я увидел в проеме физиономию пациентки, ожидавшей своей очереди в приемной. Это была та самая убитая горем дама, которую мне удалось однажды рассмешить, когда я подслушивал, приложив ухо к серой обивке той самой двери. Но когда вы ее застукали, она смотрела не на вас; месье, а на меня, прикладывая руку к уху, будто подслушивает разговор, и на ее усталом лице бродила едва заметная улыбка. Она закрыла дверь, а меня захлестнула волна благодарности — я часто испытывал подобное чувство к людям, которых едва знал, но которые именно в нужный момент подавали мне маленький, но очень важный знак. Это было похоже на то, как в ночном небе ты неожиданно видишь падающую звезду и сразу чувствуешь успокоение.

Доев пиццу, мы не знали, ни что говорить, ни что делать. Я хотел уйти, но Камилла упросила меня еще ненадолго остаться — я не понимал, чего она хочет и зачем приходила в клуб. Конечно, я должен был догадаться, что это Поль рассказал им об Анне, не зная, что я ничего не говорил им о существовании девушки со ступенек, с которой он познакомился в спортзале и которую нашел «немного необычной, но интересной». Реакция близнецов его удивила. «Я думал, вы в курсе, Раф с ней, видно, давно знаком», — уже позже рассказал мне Поль. Затем он понял, что попал в неловкое положение и попытался перевести разговор на другую тему, но Камилла вцепилась в него мертвой хваткой. «У нее был такой взгляд… у меня прямо мурашки по спине побежали», — вспоминал он.

Весь этот вечер стоит перед моими глазами, как картина. Вишневые занавески из тафты, что недавно повесила госпожа Ван Брекер. Анна полулежит в мягком кресле, которое мы долго мяли и давили, чтобы придать ему форму груши. Камилла зачесала ей волосы набок, подвела ей глаза, заставила ее перемерить кучу нарядов, пока не остановилась на длинном черном платье, которое держалось на одной бретельке. Анна безропотно слушается ее, только, переодеваясь, застенчиво отворачивается, прикрывая грудь. «Можешь не прятаться, они привыкли, — говорит Камилла, — и потом, ты очень красивая». Лео рисует, зачеркивает, бросает листок, хватает новый, черные платье и кресло сливаются друг с другом, бледное лицо Анны и ее белые плечи, кажется, плавают в пустоте, бретелька ярким штрихом отпечатывается на ее коже, дрожащая от ветра занавеска, подсвеченная настольной лампой, нависает над ней зловещей аурой, я наблюдаю за картиной, восседая на своем золотом троне, а сзади, обнимая меня за плечи, стоит Камилла.

«Наклони голову, вытяни шею, смотри прямо на меня, смотри в сторону», — командует Лео. У меня на глазах происходит нечто невероятное: Анна не сводит с Лео глаз, она ловит каждое его указание, иногда предвосхищая его, с каждой минутой она раскрывается, расцветает, усталость, кажется, ее не берет, жизненные силы, дремавшие в ее теле, бурлят, закипают, она просто светится от счастья. «Похоже, ей нравится», — шепчет мне на ухо Камилла. Сейчас никто не узнал бы в Анне девушку, сидящую в скрюченной позе на ступеньках, вечно одетую в платья неопределенных тонов, такую испуганную, что, казалось, тронь ее пальцем — и она упорхнет. Новая Анна не боится взглядов, напротив, она жаждет их. Когда Лео на минуту прекращает рисовать, Анна собирает листы, разбросанные у ее ног, внимательно изучает их, аккуратно складывает в стопку рядом с собой и успевает принять позу до того, как Лео достает новый листок. Во время одного из перерывов, когда мы с Лео стоим на кухне и пьем воду, он возбужденно говорит мне: «В этой девчонке есть что-то особенное, сам не пойму что, но мне надо это найти». Как обычно, когда он сосредоточен, у него рассеянный и одновременно напряженный взгляд, и он разговаривает больше с самим собой, нежели со мной. Я спрашиваю: «Так что, оставим ее на ночь?», но он уже ушел.

Я дремлю в своем кресле, но Камилла расталкивает меня. У нее в руках дневник наших любовных сеансов. «Давай, записывай!» — шепчет она. «Но зачем, — удивляюсь я, — это же не сеанс!» — «Это гораздо сильнее, пиши!» Я пишу лишь бы что: «бабочка, добыча, опасность». Камилла заглядывает в дневник через мое плечо, но не произносит ни слова, и только когда мой карандаш замирает, она легонько толкает меня в бок и шепотом произносит: «Поставь дату». Я ставлю дату, вот почему я точно знаю, что тот вечер произошел ровно за неделю до последнего вечера.

Моя судья удивлена такой точности: «Не похоже на вас, Рафаэль, вы всегда так расплывчаты в вопросах времени». — «Я помню, вот и всё», — твердо говорю я.

Анна увидела этот дневник. Я сказал, что она не сводила глаз с Лео, — это правда, — она следовала за каждым его движением, как музыкант за взмахом дирижерской палочки. Он дирижировал изгибами ее тела, заводил их, наполняя мелодией жизни. Но все же при малейшей паузе, когда она застывала в нужной позе, а Лео наклонялся в поисках нового листа, она бросала взгляд в мою сторону, — короткий, тревожный, вопрошающий.

Она видела эту тетрадь, лежавшую у меня на коленях, и то, что я в ней что-то пишу, и Камиллу, положившую голову мне на плечо.

В ту последнюю неделю она приходила к близнецам каждый вечер, собирала все рисунки, разбросанные Лео, и торопливо засовывала их в свою сумку, словно боялась, что их у нее отнимут. Камилла была измотана, я тоже, но Лео, казалось, не знал усталости, пребывая в какой-то горячке. Потом я провожал Анну до такси, давал ей деньги на дорогу, полученные от Лео, возвращался к близнецам и оставался у них до утра, опасаясь, что они проспят занятия в Эльзасской школе, затем возвращался к себе, чтобы меня увидела госпожа Мария, точнее, услышала, для чего я специально немного шумел в своей розовой бонбоньерке, после чего засыпал, а вечером снова ехал на метро к близнецам. Вскоре приходила Анна, нас все сильнее затягивала трясина, я постоянно твердил себе, что так не должно больше продолжаться, что этому нужно положить конец.

Я сказал Анне, что отвезу ее на море. «Никогда не видела моря», — ответила она мне, что прозвучало немного странно для дочери дипломата, но я понял это по-другому: она никогда не ездила на море с парнем, не бродила с возлюбленным по пляжу, любуясь набегавшими волнами. Я сказал: «Мы поедем в Кабург», и в голове у меня мелькнула мысль, что, может, она начнет мечтать о романтическом путешествии со мной в качестве ее возлюбленного. Однако я не мечтал о романтическом путешествии. Я просто хотел удалить ее, себя подальше от этой квартиры на улице Севр, избавиться от ее ядовитого очарования. А Кабург был единственным местом на побережье, которое я хорошо знал.