Книга Речи палача. Сенсационные откровения французского экзекутора - Фернан Мейссонье
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я думаю, что если бы я был военным, то бросить бомбу или две, породить десятки смертей, десятки раненых, детей — особенно сейчас, глядя на мою дочь, — меня бы мучили страшные сомнения, и думаю, что в таком случае у меня были бы кошмары. Однажды бывший военный, посетивший музей, сказал мне: «Я прошел войну, нагляделся на нее, но я не смог бы заниматься вашей профессией». Я ему сказал: «Прекрасно, я предпочитаю оставаться на своем месте». Для меня его положение более ужасно. Он бросает бомбы и не видит, что он делает! Я же вижу, что делаю. Я не убиваю невинных. Авиатор со своей бомбой убивает людей, которые ничего не сделали… Да, я предпочитаю свое положение. По крайней мере я казнил преступников. Я не буду убивать человека, который ничего не сделал. Ну! Даже служить в мобильном отряде, вот так вот дубасить людей я бы не мог.
Никто не обязан занимать должность экзекутора. Этот выбор делается совершенно сознательно. Что касается меня, я попросил об этом своего отца и гордился этим. Мне платили за эту должность. Я знал, кого я казнил и почему. Если государство доверило нам эту неприятную и болезненную работу, оно сделало это потому, что сочло нас честными и не питающими ненависти. Мы просто выполнили свой долг.
Sumum jus, suma injuria.[62]
Хороший историк похож на людоеда из сказки. Если он где-то учует человеческую плоть — он знает, там его добыча.
Проработав более двадцати лет в области социологии и антропологии преступления,[63] весной 1991 года я нашел в моем почтовом ящике в университете Франш-Комте письмо, датированное 15 апреля и составленное следующим образом.
Господин Бессет.
Мы были бы счастливы познакомиться с Вами.
В ожидании Вашего ответа позвольте выразить Вам глубокое почтение.
«Шапка» «Музей правосудия и наказаний» была украшена черно-белой репродукцией старой гравюры, представляющей театр смертной казни: гильотину и эшафот. Адрес, номер телефона и факса были напечатаны внизу страницы.
Я был заинтригован и позвонил по указанному номеру. Из завязавшейся беседы следовало, что мой собеседник, знакомый с моими работами о гильотине, собираясь создать музей, в котором основным экспонатом была бы подлинная гильотина, желал встретиться со мной, чтобы обсудить возможное сотрудничество в этом проекте. Мы договорились о встрече в Безансоне на следующей неделе. 23 апреля я принял в пыльном кабинете, служившем центром документации по социологии в университете Франш-Комте, двух господ, приехавших на машине из Фонтен-де-Воклюз. Разговор сразу завязался с неким господином Шапероном, декоратором, который в данном случае, казалось, покровительствовал своему коллеге, чье присутствие было незаметным, почти молчаливым, а реплики — редкими. Только спустя двадцать минут, по накопившимся мелким деталям — слово, реплика, анекдот — я вдруг осознал, что передо мной в лице этого господина с неприметной внешностью присутствует «человек искусства». Я оказался лицом к лицу с бывшим экзекутором. Волшебное мгновение! — когда исследователь понимает, что предмет исследования сам плывет к нему в руки.
Так я познакомился с Фернаном Мейссонье. В тот самый миг, когда я понял, кто сидит передо мной, я увидел возможность написать биографию человека, занимавшего исключительное социальное положение. Немедленно — адреналин! — моя антропологическая бдительность максимально обострилась. И через какой-то эффект подражания, помогающий мне приспособиться к моему собеседнику, все это неожиданно вылилось в крайнюю сдержанность с моей стороны. Речь шла о том, чтобы не затоптать мое «поле». Не забегать вперед. В работе по сбору биографии качество и продолжительность (независимые друг от друга) отношений оказываются решающими. В тот день зарождался процесс, который через десять лет приведет к публикации этой книги.
У меня есть обычай говорить докторантам, которые работают над диссертацией под моим руководством, что исследовательская работа должна восприниматься как обратное производительности. Именно на меру времени, казалось бы, потерянного мы приобретем новую информацию, встретим обретенное время. Вне приобретения знаний настоящая работа познания состоит в том, чтобы выбирать нехоженые тропы, отходить от самого себя,[64] а может, даже заблуждаться ради того, чтобы в итоге думать — если не больше — как минимум по-другому. Следуя этому совету, я, несмотря на расстояние, охотно принимал участие в благотворительном сотрудничестве по организации музея Правосудия и Наказаний, поддерживая непродолжительные, но регулярные контакты с Фернаном Мейссонье, остерегаясь приступать к нему с расспросами, как это делали на моих глазах многие люди, как только узнавали о его положении бывшего экзекутора. Напротив, хотя я, в некотором роде, сопровождал его в ходе работы, я воздержался от каких бы то ни было вопросов. Поэтому, если можно так выразиться, естественным образом, через три года последовательной работы по подготовке и созданию музея мы взаимно пришли к решению — плоду взаимного доверия, основанного на непредубежденном взгляде — «написать книгу», отмечающую этапы необычной жизни Фернана Мейссонье. Таким образом, можно сказать, что мы взаимно выбрали друг друга еще до того, как решились на это предприятие.
Большинство людей (…) неспособны жить во Вселенной, где самая причудливая мысль может в единый миг проникнуть в реальность, куда, чаще всего, она входит, как нож в сердце.[65]
Социальное положение, которое занимал Фернан Мейссонье, не может быть названо банальным. Но перед антропологом любое человеческое существо, будь то даже экзекутор, предстает как актёр социальной жизни. Вне общих представлений, питающих коллективные чувства — притяжение, отторжение, восхищение… — социолог должен, через одновременное движение отдаления и открытости, рассматривать действия и слова людей как объекты исследования. Научная работа, особенно в области социологии, не делается из добрых чувств. Если в антропологии есть смысл, думаю, он в том, чтобы распознать различные выражения человеческого и постараться их понять, освещая социоисторические процессы, которые лежат в основе этих дифференциаций. Чтобы сделать это, важно принять нейтральную, но благожелательную точку зрения. Именно таким образом в наблюдении над людьми антрополог старается, следуя принципу Спинозы, «не поднимать на смех, не жалеть, не проклинать, а понимать». Понимать особое положение Фернана Мейссонье, сложившееся на основе социальных и исторических факторов, — вот над чем я трудился, принимая открытую и внимательную установку, без слабости, без потворства, с сознанием того, что он, будучи человеческим существом, был моим alter ego.
