Книга Большевик, подпольщик, боевик. Воспоминания И. П. Павлова - Е. Бурденков

Как и у многих моих сослуживцев, мой старший сын Артемий ушел добровольцем на фронт, дочь и младший сын работали в колхозе, жена тоже часто уезжала в командировки по деревням. В начале 1942 года я не выходил из больниц до тех пор, пока летом этого года, как я уже писал, мне не сделали радикальную операцию. В тот момент жену снова отправили парторгом в колхоз, а потом на лесозаготовки, откуда привезли лежачей – дал о себе знать незалеченный туберкулез позвоночника.

23 февраля 1943 года под Старой Руссой наш сын погиб. Погиб как герой, во время наступления своего штурмового лыжного батальона. Мы очень его любили, он был хороший, умный и духовно чистый мальчик. Переживали его гибель долго и очень тяжело. Чтобы отомстить за сына, я стал проситься на фронт, но меня не пустили, сказав: «не глупи, старик, его не вернешь». И сейчас, 11 лет спустя, мне трудно писать о нем, моем любимом Темке. До сих пор не могу читать его писем с фронта. Вечная слава моему мальчику-герою!

Писал он нам регулярно и аккуратно, а тут вдруг замолчал. Одно наше письмо вернулось с карандашной пометкой «У». Мы готовились к худшему, зная, какие тяжелые бои идут под Старой Руссой. Как-то я шел на дежурство в штаб округа, меня догнала дочь Ира. Плача, подала похоронку. Оказывается, она два дня прятала от нас эту страшную бумажку. Я прочел и с большим трудом дошел до штаба. Сидя ночью в управлении штаба, все думал о своем Темке. Смотрю в окно, а он стоит на тротуаре и улыбается мне так ласково, как он всегда улыбался. Что со мной было! Как шальной метался по кабинету! Чуть не сошел с ума от горя! Я и домой наутро возвращался вместе с ним, моим Темой.

Страшную новость жене я сообщил через несколько дней. Она прочитала извещение и рухнула на кровать. Мы очень любили своих детей, хорошие они у нас, и смерть одного из них нас глубоко ранила. И когда 23 февраля в приказе министра обороны, как всегда, звучит фраза: «Вечная слава героям, павшим в боях за нашу Родину!», мы с женой встаем, обнявшись, перед портретом сына и плачем. И ничего поделать с собой не можем.

Вскоре, в мае 1943 года, с танковым Уральским корпусом ушла добровольцем на фронт и дочь Ирина[146]. Пробыв на передовой полтора года, домой она вернулась в пробитых осколками сапогах, больная. Осенью 1943 года в армию ушел и младший сын Борис. Проводив его на вокзал, мы как-то осиротели.

Так мы с женой и пережили войну. Тяжело работали, да и дома было не весело. Ждали писем от детей, и когда их долго не было, волновались.

В сентябре 1944 года меня выбрали в партийную комиссию штаба округа, а в феврале 1950 года – в окружной партком. С ноября 1944 года я стал работать начальником Отдела фондового имущества штаба округа, впоследствии переименованного в Отдел материальных фондов. Возглавлял я этот отдел почти десять лет, и за все эти годы не имел ни одного замечания, но очень много благодарностей[147]. Но, конечно, работа давалась не без труда. Как-то в конце апреля 1945 года на докладе у командующего, которому я был непосредственно подчинен, я, чтобы не упасть от слабости и головокружения, стоял, слегка опершись о стол. Заметив это, командующий (он знал, что я бывший подпольщик) вызвал начмеда и приказал немедленно отправить меня в Кисловодск. 7 мая я сел в московский поезд. Ночью 9-го мая кто-то вбегает в вагон с криком: «Товарищи, Германия капитулировала, вставайте!». Все, кто в чем спал, как горох посыпались с полок и бросились в коридор к репродукторам. Что тут началось! Люди аплодировали, смеялись, обнимались, плакали! На станциях наш вагон облепила масса народа – все ехали в Москву отмечать праздник. Так поезд и пришел, усыпанный поющими, ликующими, плачущими от радости людьми.

В Москве я решил остановиться у старого большевика Семена Варфоломеевича Иванова[148], которого давно знал. Как и я, он был боевиком, каторжанином. Метро в Москве тогда не работало, транспорт ходил плохо, и к нему в Харитоньевский переулок с вокзала я двинулся пешком. По дороге меня (я был в форме) останавливали совершенно незнакомые люди, жали руки, поздравляли с победой, женщины целовали. Еле я добрался до Иванова! Прямо в дверях мы расцеловались и оба расплакались. Мы, старые подпольщики-боевики!

Вечером все вместе отправились на Красную площадь. Народ шел туда лавиной. По пути догнали группу молодежи, которая несла на руках увешанного орденами инвалида. Сидя на плечах молодых людей, он широко улыбался и тоже плакал. Вот идет женщина с маленькой дочкой. Девочка спрашивает: «Мама, теперь всегда будет свет на улице?». Женщина объясняет, что дочь родилась в 1941 году и вечернего света еще не видела. Незнакомые люди обнимаются, целуются, поздравляют друг друга. Жена моего давнего друга Александра Лукича Налимова потом рассказывала, что, услышав непривычный шум, сначала подумала, что это воздушная тревога. Открыла окно и услышала: «Победа!». Накинув халат, босая выбежала на улицу, выхватила у кого-то красный флаг, не помня себя, полезла на крышу его закреплять. Не помню, говорит, как слезла с водосточной трубы, дома подхватила дочь и отправилась бродить по городу, не в силах усидеть дома. Уже в поезде по дороге в Кисловодск слышал рассказ дважды Героя Советского Союза летчика Покрышкина[149], как толпа, шедшая 9 мая на Красную площадь, вытащила его из служебной машины, и ну качать! Насилу, говорит, вырвался. Жена Серафима потом писала, что ее с победой приходили поздравлять и мои сослуживцы. Ее это внимание, конечно, очень тронуло.

После Кисловодска я чувствовал себя намного лучше, стал реже попадать в больницу, хотя и это случалось. Дальнейшая моя служба в армии ничем особенным не отличалась. После войны жена окончила педагогический и библиотечный институты, дочь – Свердловский университет, вступила в партию. Сын стал кандидатом в члены партии, окончил Военный институт иностранных языков, женился и уехал работать в Болгарию.