Книга Улица Сервантеса - Хайме Манрике

Разумеется, я не хотел разочаровывать любимую супругу – королеву в гостиной, шлюху в постели и женщину, от которой видел только нежность и уважение.

Чем дольше мы с Каталиной жили под одной крышей с ее матерью, тем больше туч сгущалось на небосклоне моего счастливого брака. В этот момент я узнал, что дом покойного идальго Алонсо Кихано де Саласара сдается в аренду. Много лет назад это был самый великолепный особняк в деревне – и один из красивейших в окрестностях Толедо, – однако со временем он пришел в запустение. Хотя стены его уже начали осыпаться, он оставался слишком дорогим для большинства эскивиассцев. Рискуя вызвать неудовольствие жены, я решил потратить на его съем деньги, полученные от доньи Хуаны. Главное достоинство особняка состояло в его удаленности от дома моей тещи, ибо стоял он на другом конце селения.

Об Алонсо Кихано я услышал от отца Паласиоса еще на первом званом ужине у доньи Хуаны. Тот был убежденным холостяком, богатым землевладельцем и приходился дальним родственником донье Каталине. По слухам, идальго повредился умом, начитавшись рыцарских романов, хотя на старости лет рассудок его прояснился, и он окончил дни в монашеском сане. Зал, который дон Алонсо использовал под библиотеку, превратился в мой рабочий кабинет. У меня впервые в жизни появилась комната, предназначенная исключительно для занятий литературой. На библиотечных полках я отыскал несколько пыльных рыцарских романов. Марианита, старая полуслепая служанка, которая до сих пор жила в доме, спасла их от племянницы хозяина. Желая возвратить дядюшке рассудок, та вышвырнула всю его библиотеку из окна и намеревалась сжечь на улице. Теперь к этому окну был придвинут монументальный письменный стол, и все, что требовалось мне для работы, – это стул, перо, склянка с чернилами, немного бумаги и муза, которая осенила бы меня вдохновением.

Из окна открывался вид на бесконечные рыжие поля, где поспевала чечевица и горох. Каждое утро я усаживался за стол и, созерцая охристый ламанчский ландшафт без единого дерева, воображал себя богатым помещиком, который пишет прекрасные и при этом любимые народом романы. В этих фантазиях я достигал полного благополучия, когда теща наконец закрывала рот и оставляла нас с Каталиной в покое. Отдельное удовольствие мне доставляли мечты о том, как мои пожилые родители переезжают к нам и оканчивают свои дни в счастье и покое, в окружении многочисленной ребятни, которой наградит нас с Каталиной Господь.

Прогуливаясь по пустым заброшенным комнатам, я не мог отделаться от ощущения присутствия дона Алонсо Кихано. При доме имелся большой внутренний двор, мощенный гладкими квадратными камнями. Спустившись в погреб, где было холодно даже в самый жаркий летний день, я обнаружил громадные чаны для вина и оливкового масла – ныне пустые. Образ недалекого будущего, в котором они снова наполнятся до краев, а в амбаре появятся пшеница и ячмень, тешил мое самолюбие. Справа от погреба находилась дверь в подземный ход, проложенный еще в те времена, когда Эскивиас страдал от частых мавританских набегов. Подземелье это, украшенное арабскими узорами и готическими арками, вело в глубь горы Санта-Барбара. Когда-то все дома в селении были соединены такими ходами. При нападении мавров эскивиасцы поднимались по ним на вершину горы, где было легче обороняться.

Заглядывая к нам на бокал вина, отец Паласиос нередко потчевал меня рассказами о покойном владельце этого дома. В холодные зимние вечера мы собирались у очага на втором этаже. Женщины вязали, я читал романы вслух. Порой Марианита, служившая здесь еще юной девушкой, развлекала нас воспоминаниями о своем чудаковатом хозяине. Чем больше я слушал о доне Алонсо, тем вернее он виделся мне героем истории, которую еще предстоит поведать миру.

С наступлением весны «Галатея», мой долгожданный первенец, появилась в мадридских лавках. Не описать, какие надежды я возлагал на эту книгу. Она должна была прославить меня и раз и навсегда избавить от денежных трудностей. Я верил, что мой гений окажется наконец признан. Я знал, что написал пасторальный роман, подобного коему еще не видывал свет. Никто до меня не отваживался соединить в одном творении стихи и прозу.

Несмотря на лишь несколько лестных откликов от друзей, которые превозносили литературные новшества книги, прошла не одна мучительная неделя и даже месяц, прежде чем я признал: «Галатея» не нашла сочувствующей аудитории среди читателей пасторальных романов. Никому не нужные экземпляры продолжали пылиться на полках книжных лавок. Каждый из них был укором, кровоточащей раной, через которую утекала моя жизнь. Во время редких визитов в Мадрид я обходил эти лавки стороной, боясь, что во мне узнают автора злополучного романа.

Надежда заработать на жизнь, сочиняя для театральных подмостков, тоже не оправдала себя. Если, трудясь на литературной ниве, я не мог обеспечить даже собственную жену, что еще мне оставалось делать? Мечты избавить родителей от нищей старости пошли прахом. Я начал думать, что лучше мне было погибнуть от рук турок, чем вернуться в Испанию и потерпеть столь позорный крах у всех на глазах.

Когда я погрузился уже на самое дно отчаяния, пришли вести о кончине отца. Я знал, что в последние годы здоровье его пошатнулось, но надеялся, что он проживет гораздо дольше – и по крайней мере перед смертью станет свидетелем моего триумфа. Я слишком долго пренебрегал сыновним долгом в погоне за призраком литературной славы и обманул чаяния родителей. Похоже, мне ни в чем не было суждено добиться успеха. Как старшему сыну, мне следовало бы продолжить дело отца и освободить незамужних сестер от непосильной заботы о родителях. Сбылись худшие опасения матери: я тоже оказался никчемным мечтателем. Моя скорбь была бездонна. Меня стали навещать мысли о самоубийстве, чтобы Каталина смогла начать новую жизнь. Она молода, красива, при деньгах – без сомнения, очень скоро ее руки попросит более достойный мужчина. Какое я имел право разрушать и ее жизнь тоже?

От отчаяния я ступил на путь Бахуса. Став завсегдатаем таверны дона Диего Рамиреса, я забыл последние обязательства перед женой. Надеясь поймать удачу хотя бы за карточным столом, я превратился в игрока – в точности как отец. Я практически поселился в этих низкопробных кабаках, где вино разносили длинноволосые белокурые девицы с зелеными глазами, унаследованными от своих предков вестготов.

Однажды утром я проснулся в ужасном похмелье – словно чьи-то ногти впились мне в виски, – только чтобы услышать во дворе вопли тещи:

– Просох наконец, дон Мигель де Сервантес? Пусть все соседи знают, как ты дни напролет бражничаешь и спускаешь в карты то, что тебе не принадлежит! Как ты кормишь баснями эскивиасских стариков! Пусть все знают, как ты каждую ночь приходишь домой напившись вдрызг и думаешь, что женушка будет ждать тебя с горячим ужином! А когда она пытается тебя вразумить, отвечаешь только: «Не мешай. Меня нельзя отвлекать, я сочиняю сонет для нового пасторального романа». Слушайте, добрые соседи! Вы все меня знаете. Вы знаете, что я растила дочь не затем, чтобы посадить на шею безродного калеку. Может, у нее было и не ахти какое приданое, но этот старый пьяница должен быть благодарен, что такая красивая девушка из древнего христианского рода вообще согласилась стать его женой! Всего несколько месяцев назад, пока она не вышла за этого бездарного писаку, кожа моей Каталины блестела как зеркало, а глаза светились от счастья. Да она была как майская роза – всякий лепесток совершенен. Ты околдовал нас всех своим дьявольским языком, дон Мигель! Только и было слышно разговоров о твоей «Галатее» – этой гнусной поделке, которая якобы станет так знаменита, что ты продашь больше книжек, чем во всей Испании каждый день жарится яиц! Что ты нам плел, а? Что твоя слава дойдет до самого короля, и он почтит нас своим визитом? Да я скорее стану герцогиней, чем ты заработаешь хоть мараведи своей писаниной. В другой раз пиши роман левой рукой, хуже все одно не получится!