Книга Механизм пространства - Андрей Валентинов

– Каких?

– Мы можем дождаться смерти вашей матушки. И потом уже бороться с настоящим призраком. Это жестоко, я понимаю. Поэтому я решил остановиться на втором, более сложном методе.

Натан, почувствовавший себя матереубийцей, едва не кинулся благодарить датчанина. С трудом сдержав порыв, он ограничился вопросом:

– С чего вы начнете, герр Эрстед?

– Как я уже говорил, с сеанса, который восстановит нервический баланс леди Анны.

– Что вам понадобится?

– В первую очередь средних размеров чан. Остальное я укажу позже.

4

Энергия датчанина потрясала. Складывалось впечатление, что дом, ранее замерший в болезненном ожидании, подключили к гигантской гальванической батарее. Слуги, кухарки, дворецкий – все забегали, и не просто так, а со смыслом. Натан и глазом моргнуть не успел, как в комнате дочери возник чан из бронзы, надраенный до блеска, с ручками в виде фамильных вензелей. В нем, похоже, купали младенцев-Фицройчиков, начиная со времен Орлеанской Девы, о чьей казни усердно хлопотал один из предков хозяина дома.

В чан налили воды, и Эрстед стал колдовать над ней, размахивая магнитами. Когда он закончил, дворецкий принес пять железных прутьев, изготовленных слесарем. Под руководством датчанина прутья были вставлены в отверстия вензелей. Глядя на приготовления, банкир хотел возразить, что его дочь не поместится в чан, и вообще, это неприлично – купаться в присутствии чужого мужчины…

К счастью, быстро выяснилось, что Анна в чан не полезет.

Кучер, отправленный в город со списком адресов, быстро вернулся, везя в карете струнный квартет: две скрипки, альт и виолончель. Все музыканты были слепыми: Эрстед щадил чувства Ротшильда, стараясь избежать лишних разговоров. Квартет разместили в смежной комнате, сперва убедившись, что звучание инструментов хорошо слышно тем, кто находится возле чана. Князь Волмонтович взял на себя обязанности дирижера – обладатель чутких ушей, он гарантировал, что не пропустит команды начинать, даже если встанет у конюшни, а не рядом с квартетом.

Сам сеанс банкир пропустил. Он честно хотел присутствовать, настаивал на этом, но, когда Анна, жалко улыбаясь, села на стул возле чана и взялась за прутья, – сердце Натана не выдержало. Плюнув на отцовский долг, он выбежал в коридор, вцепился в подоконник и стал глядеть на липы, растущие у крыльца, так, словно от этого зависела его жизнь. За спиной тихо играла музыка. Гибкая, трепетная мелодия скрипки, похожая на пение птицы, контрастировала с аккордами стаккато остальных инструментов; после двойной репризы тема сменилась другой – простой, но не менее выразительной.

Натан не знал, что это «Жаворонок» Гайдна.

Но на душу снизошел покой.

Когда Анна вышла к нему, он не узнал дочь. Глаза молодой женщины сияли, на щеки вернулся румянец. Она сказала, что хочет есть. Что голодна, как зверь. Забыв выбранить дочь за вульгарное сравнение, Натан кликнул лакея и выяснил, что кухарки старались не зря. Компаньонка, тоже приободрившись, проводила леди Анну в столовую, а банкира остановил Эрстед, усталый, словно он целый день рубил деревья.

– У вас есть портрет матери? – спросил он.

– Да, – кивнул банкир. – Миниатюра на стене кабинета. И поясной портрет в спальне. Жена говорила, что там ему не место, да я все не собрался перевесить…

– Пошлите кого-нибудь за этим портретом. И пусть он по дороге захватит живописца. У вас есть на примете хороший портретист?

– Есть. Мориц Оппенгейм, славный мальчик. Очень талантлив. Мне рекомендовал его старший брат. Сейчас он в Лондоне, и не откажет в просьбе.

– Он когда-нибудь видел вашу мать?

– Видел. Он тоже из Франкфурта, и был вхож к нам.

– Отлично. Дайте посыльному его адрес.

И датчанин, забыв про усталость, кинулся обратно в комнату – остановить служанок, которые самым преступным образом намеревались слить воду из чана. В итоге вода, где, если верить словам Эрстеда, сохранилась часть магнетического флюида леди Анны, а также его собственного, была перелита в пустые бутыли из-под вина, хранившиеся в погребе. Бутыли предварительно вымыли с таким тщанием, словно купали новорожденного, а затем плотно закупорили и поставили в холодок.

Художник, молодой человек лет тридцати, приехал без промедления. Он отличался редкостным качеством – умением не удивляться. Сегодня оно понадобилось Морицу Оппенгейму в полной мере; можно сказать, Эрстед злоупотребил им.

– Вы должны сделать копию с портрета Гутлы Ротшильд в максимально короткие сроки.

– Да, сэр, – кивнул художник.

– Работать будете здесь, в отведенных вам покоях. За всем необходимым пошлют. Составьте список.

– Да, сэр.

– Когда вы натягиваете холст на подрамник, вы смачиваете его холодной водой для равномерности натяжения? Я слышал, ткань садится…

– Разумеется, сэр. Смачиваю.

– Используйте ту воду, которую я вам дам, – жестом Эрстед велел князю проследить, чтоб подготовили одну из заветных бутылей. – Любая другая вода для вас запретна. Вы поняли меня?

– Да, сэр.

– Ту же воду вы должны использовать при варке клея, которым станете проклеивать холст, и для изготовления грунта. Клей берите рыбный. В нем есть остатки животного магнетизма, а нам это на руку.

– Понял, сэр. Вода ваша, клей рыбный.

– Пока портрет будет в работе, я закажу для него раму и доставлю в имение. Я запрещаю помещать портрет в другую раму.

– Да, сэр.

– Вы считаете меня сумасшедшим?

– Нет, сэр. Я слишком обязан семье Ротшильдов.

Неделя пролетела для банкира быстрей ветра. С утра до вечера он занимался делами – долговые обязательства правительства, заседания совета «Alliance Insurance Company», восемьсот тысяч фунтов займа бразильскому императору[37]– все успевая, будто юноша. Натану повезло: его зятя задержал у себя герцог Веллингтон для каких-то важных консультаций. Объяснения откладывались, а при удачном исходе дела их могло и вовсе не потребоваться.

Впервые в жизни финансист надеялся на удачный исход, не торопясь сплюнуть через левое плечо. Это изумляло и настораживало.

Заказанную Эрстедом раму он сперва осмотрел сам. Черное дерево, сверху – золоченый щит с красной серединой;[38]по периметру – резьба в виде виноградной лозы. Ничего особенного, если не считать узора из стальной проволоки, затягивавшего всю плоскость будущей картины на манер паутины.

– Портрет скроет проволоку от взглядов, – заверил датчанин. – Впрочем, вы всегда можете сказать, что это – причуда художника или ваша. Узор, дорогой вашей матери с детства, или что-то в этом роде.