Книга Матильда Кшесинская. Воспоминания - Матильда Кшесинская

Не помню сейчас, много ли времени прошло, как ушел Викторов, но, к моей большой радости, он вернулся благополучно с моим саквояжем, но не он его нес, а какой-то солдат. Как мне Викторов объяснил, ему тяжело стало нести саквояж, и он попросил встречного солдата ему помочь, тем более что он сам носил военную форму, похожую на солдатскую. Кроме того, Викторов правильно рассчитывал, что никто не обратит внимания на то, что несет солдат.

Прожив еще на квартире брата, я однажды рискнула поехать совершенно одна в Таврический дворец хлопотать об освобождении моего дома от захватчиков; я собиралась передать дом какому-нибудь посольству. Я пробегала по всем огромным залам и комнатам дворца в поисках того лица, от кого этот вопрос зависел. Меня куда-то водили, всюду было накурено, на полу валялись бумаги, окурки, грязь была невероятная, ужасные типы шмыгали по всем направлениям с каким-то напыщенным, деловым видом. Помню здесь и покойную ныне Коллонтай сидящей на высоком табурете с папироской в зубах и чашкой в руке, закинув высоко ногу на ногу.

Наконец нашелся среди разношерстной толпы тот, кого я искала, это был довольно приличный человек, как говорили – меньшевик. Не помню, как его звали, не то Белявин, не то Беляевский. Выслушав меня, он немедленно поехал со мною в мой дом, чтобы выяснить положение и постараться мне помочь.

Когда я вошла в свой дом, то меня сразу объял ужас, во что его успели превратить: чудная мраморная лестница, ведущая к вестибюлю и покрытая красным ковром, была завалена книгами, среди которых копошились какие-то женщины. Когда я стала подыматься, эти женщины накинулись на меня, что я хожу по их книгам. Я не выдержала и, возмущенная, сказала им в ответ, что я в своем доме могу ходить как хочу. Меня ввели в нижний кабинет, и тот человек, который меня сопровождал из Таврического дворца, любезно предложил мне сесть на то кресло, на котором я обыкновенно любила сидеть. Среди находившихся тут солдат один был очень приличный. Когда мой проводник его спросил, почему они так задерживаются в моем доме, то вместо ответа он показал на угловое окно, из которого хорошо был виден Троицкий мост и набережная, и дал нам понять, что им это важно. Я тогда поняла, что это были, очевидно, большевики и что они готовились к новому перевороту. Они хотели удержать за собою удобное место для наблюдения за мостом и для возможного его обстрела. Мой проводник предложил мне позвонить к себе домой по телефону, чтобы предупредить моих, где я сейчас нахожусь. Я вызвала квартиру брата и говорила с Вовой, стараясь его успокоить тем, что вокруг меня хорошие люди и что все благополучно. Мне предложили потом подняться в мою спальню, но это было просто ужасно, что я увидела: чудный ковер, специально мною заказанный в Париже, весь был залит чернилами, вся мебель была вынесена в нижний этаж, из чудного шкапа была вырвана с петлями дверь, все полки вынуты, и там стояли ружья, я поспешила выйти, слишком тяжело было смотреть на это варварство. В моей уборной ванна-бассейн была наполнена окурками. В это время ко мне подошел студент Агабабов, который первым занял мой дом и жил с тех пор в нем. Он предложил мне как ни в чем не бывало переехать обратно и жить с ними и сказал, что они уступят мне комнаты сына. Я ничего не ответила, это уже было верхом нахальства… Внизу, в зале, картина была не менее отвратительна: рояль Бехштейна красного дерева был почему-то втиснут в зимний сад, между двумя колоннами, которые, конечно, были сильно этим повреждены. Тут я узнала печальную весть о судьбе моего белого ручного голубя. Мой старший дворник мне рассказал, что в тот вечер, когда я покинула свой дом, мой дорогой белый голубь вдруг выпорхнул в окно и больше не вернулся. А прежде он каждый день вылетал и сам вечером возвращался ночевать в зимний сад, где он постоянно жил. Какой-то инстинкт заставил его покинуть дом.

С тяжелым сердцем вышла я снова из своего дома; с такой любовью построенный, вот во что он превратился…

Еще раз я посетила свой дом в сопровождении моего поверенного Хессина, который помогал мне освободить его, П. Н. Владимирова и Павлуши Гончарова. Нас встретил тот самый солдат, что и в первый раз, который был так вежлив со мною. Он повел нас в маленькую угловую гостиную в стиле Людовика XVI, где на полу стояло много ящиков от серебра и футляров от разных вещей. Указывая на них, он мне сказал: «Вы видите, все в полной сохранности», но, как я потом узнала, все ящики и футляры были пустыми, все уже было расхищено. За нами по пятам следовали два матроса и все время о чем-то между собою шептались. Владимиров, который шел рядом с ними, вдруг подошел ко мне и шепнул мне на ухо, чтобы я немедленно покинула дом и не задерживалась ни на секунду. Я последовала его совету, поняв, что что-то важное случилось, и, когда мы вышли на улицу, он мне рассказал, что случайно подслушал разговор двух матросов относительно меня. Я была маленького роста, а в черном пальто и с платком на голове казалась еще того меньше. Владимиров слышал, как они говорили: «А мы думали, что она рослая, а она такая тщедушная, вот тут бы ее и прикончить…» Владимиров был прав, посоветовав мне уйти из дома, пока не поздно.

Так как все хлопоты по освобождению моего дома ни к чему не привели, я решила лично обратиться с этой просьбою к Керенскому и поехала к нему в Министерство Юстиции. Он меня очень мило принял, усадил в кресло, но пояснил мне, что освободить мой дом нельзя, так как это повлечет за собою кровопролитие около него, что еще более осложнит дело. Потом я действительно убедилась, что он не в состоянии был этого сделать.

Доброе отношение моих друзей меня сильно подбодрило, стало как-то легче на душе, я почувствовала, что и в беде есть друзья, которые меня не забыли.

Прожив в общем у моего брата около трех недель, я стала чувствовать, что я его стесняю своим пребыванием: у него была своя семья – жена, дети, а они мне отдали первое место у себя, лучшую комнату и все лучшее.

Я решила переехать от него сначала к сестре, которая жила на Английском проспекте, № 40, но, прожив дня три, переехала к своему большому другу, Лиле Лихачевой, на Офицерскую улицу, № 39, где тоже оставалась дня три, и, наконец, переехала к П. Н. Владимирову, который мне уступил свою квартиру на Алексеевской улице, № 10, крошечную, но удобную для меня. Мы с Вовой поместились в его спальне. Ужасно было сознание, что нет больше своего угла и что надо искать приюта у других, понимая, что этим их страшно стесняешь.

Людмила и Арнольд постоянно приходили ко мне и помогали кормиться. Арнольд был великолепным поваром. Он, как швейцарский подданный, оставался жить в моем доме и пользовался этим, чтобы приносить мне все, что он мог спасти из мелочей и вынести незаметно. Людмила переехала к своей матери, но часто бывала в моем доме и умудрилась принести мне много моих башмаков. Она входила в мою гардеробную комнату босиком, приседая, чтобы не было видно, что она босая, надевала мои башмаки и выходила в них. Людмила мне рассказывала, как солдаты, найдя в моей уборной шкап с флаконами духов, разбивали их об умывальник, а чудное мое покрывало с постели из линон-батиста рвали на клочья. Даже Катя-коровница и та принесла мне обратно мою черную бархатную юбку, которую она украла и распорола, так как была полнее меня. Узнав, что Керенский мне покровительствует, она испугалась и вернула юбку, которая сыграла потом свою роль. Одновременно она принесла мне фотографию Императора Александра III, снятого со своим братом, Великим Князем Владимиром Александровичем, когда они оба были еще мальчиками. На этой фотографии Великий Князь Владимир Александрович был замечательно похож на Вову, и Катя-коровница думала, что это портрет именно Вовы.