Книга Охота на императора - Рудольф Баландин

В 1912 году Розанов признался: «Вот и я кончаю тем, что все русское начинаю ненавидеть. Как это печально, как страшно.

Печально особенно на конце жизни…

Эти заспанные лица, неметеные комнаты, немощеные улицы…

Противно, противно».

Насколько мне известно, никто из революционеров ничего подобного не говорил. Хотя они многим возмущались, от многого страдали, хотя их порой выдавали полиции «простые» люди – крестьяне, рабочие, мещане, – до конца жизни подлинные революционеры боролись за то, чтобы жизнь трудового народа в России стала лучше, достойнее.

Есть что-то жалкое и непристойное в том, как он злобно поносит людей давно убитых, трагических героев, которые пошли на смерть ради торжества идеи социальной справедливости (пусть даже кому-то она кажется ложной; но ведь они не выгоду себе искали!).

Безусловно, В.В. Розанов, как любой человек, имел полное право записывать в свой дневник, что ему угодно. Но у него лишь по форме дневник, а по сути это заметки не только, а то и не столько для себя, а обращенные к читателю. Хотя и в этом случае нет смысла упрекать писателя за то, что он высказывает свою точку зрения. Печально другое – ложь.

Как свидетельствовал о Желябове Л.Г. Дейч: «Это была очень сложная и богато одаренная от природы натура. Сын крестьянина, он унаследовал физические свойства своих родителей – земледельцев. Высокого роста, прекрасно сложенный, с широкой грудью и крупными чертами лица, Желябов, которому тогда было под тридцать лет, на вид казался значительно старше этого. Уже одной внешностью он выделялся в нашей среде и при первом взгляде обращал на себя внимание».

Ольга Любатович, член исполкома «Народной воли», так характеризовала Желябова: «Это был высокий, стройный брюнет с бледным лицом, прекрасной окладистой темной бородой, большим лбом и выразительными глазами. Речь его была горяча и порывиста, голос приятный и сильный».

Правда, так писали соратники Желябова. Но то, что у него не было «самодовольной хари мужичонки», нетрудно убедиться, взглянув на его портреты. В отличие от В.В. Розанова, Желябов был красивым видным человеком. Перешедший в лагерь монархистов Лев Тихомиров писал, что у него было очень острое ощущение жизни, способность всецело отдаваться каждому ее мигу, воспринимать жизнь разносторонне и многогранно. Его любимые поэты – Лермонтов, Байрон, Гейне – соответствовали мятежной, жаждущей полноты жизненных впечатлений и вечно неудовлетворенной реальностью натуры революционера.

Высоко ценивший творчество Розанова Николай Бердяев писал: «Во главе террористической организации «Народной воли, подготовившей покушение 1 марта 1881 г., стояла героическая личность А. Желябова». И еще: «Желябов… менее всего был материалистом и из русских революционеров был наиболее близок к христианству. На суде по делу 1 марта, на вопрос православный ли он, ответил: «Крещен в православии, но православие отрицаю, хотя сущность учения Христа признаю. Эта сущность учения среди моих нравственных побуждений занимает почетное место. Я верю в истину и справедливость этого вероучения и торжественно признаю, что вера без дел мертва есть и что всякий истинный христианин должен бороться за правду, за право угнетенных и слабых, и если нужно, то за них и пострадать: такова моя вера. Перед казнью он поцеловал крест».

Была ли гнусной «Сонька»? Вот слова Л.Г. Дейча о ней: «Небольшого роста, с очень выразительным лицом, проникнутая бесконечной симпатией ко всем «униженным и оскорбленным», Софья Львовна никогда не выражала резкими эпитетами своих чувств и взглядов. Тихим, мягким, почти детским тоном отстаивала она необходимость террора».

Князь-анархист, честный и благородный Петр Кропоткин, посещавший сходки народников на окраине столицы, где Софья Перовская сняла домик, имея паспорт жены мастерового, вспоминал:

«Со всеми женщинами в кружке у нас были прекрасные товарищеские отношения. Но Соню Перовскую мы все любили… При виде Перовской у каждого из нас лицо расцветало в широкую улыбку, хотя сама Перовская мало обращала внимания и только буркнет: «А вы ноги вытрите, не натаскивайте грязи»…

Когда она была недовольна кем-нибудь, то бросала на него строгий взгляд исподлобья, но в нем виделась открытая, великодушная натура, которой все человеческое не было чуждо. Только по одному пункту она была непреклонна. «Бабник», – выпалила она однажды, говоря о ком-то, и выражение, с которым она произнесла это слово, не отрываясь от работы, навеки врезалось в моей памяти…

Перовская была «народницей» до глубины души и в то же время революционеркой и бойцом чистейшего закала. Ей не было надобности украшать рабочих и крестьян вымышленными добродетелями, чтобы полюбить их и работать для них. Она брала их такими, как они есть, и раз, помню, сказала мне: «Мы затеяли большое дело. Быть может, двум поколениям придется лечь на нем, но сделать его надо». Ни одна из женщин нашего кружка не отступила бы перед смертью на эшафоте. Каждая из них взглянула бы смерти прямо в глаза. Но в то время, в этой стадии пропаганды, никто об этом не думал.

Известный портрет Перовской очень похож на нее. Он хорошо передает ее сознательное мужество, ее открытый, здравый ум и любящую душу».

Ненависть В.В. Розанова к революционерам имела, пожалуй, не только социальные корни, но и личностные. Они были чужды ему как люди героического склада не на словах, а на деле, не боящиеся смерти. Василий Васильевич был почти во всем, даже внешне, прямой их противоположностью. Он писал:

«Нина Руднева (родств.), девочка лет 17, сказала в ответ на мужское, мужественное, крепкое во мне:

– В вас мужского только… брюки…»

Он признавался в «антипатии ко мне женщин, которою я всегда (с гимназических лет) столько мучился».

«Маленький и тщедушный, – писал Д. Дарский, – с жиденькой бороденкой и в поношенном пиджаке, с шаркающей походкой и как будто все куда-то пробирающийся сторонкой, он казался какою-то обывательской мелюзгой, не то плюгавым писцом, не то захолустным мещанинишкой. Но вдруг целые снопы брызнувших из глаз искр и лучей, на мгновение озарив его лицо, неотразимо внушали представление о человеке исключительных даров духа, о существе редкой породы, ошибкою среды заброшенном в нашу мутную среду».

Тут одна неточность: надо бы сказать, пожалуй, – «даров интеллекта», а не духа. Он признавался: «И «мои сочинения», конечно, есть «моя душа», рыжая, распухлая, негодная, лукавая и гениальная». «При безумной жажде жизни, именно жизни, я ведь не живу и нисколько не жил, а только «писал»«. «Смерти я боюсь, смерти я не хочу, смерти я ужасаюсь». «Я пришел в мир, чтобы видеть, а не совершить». «Нужно хорошо «вязать чулок своей жизни» и – не помышлять об остальном».

Впрочем, вопреки этому совету, сам он «помышлял» о многом, был, можно сказать, вольным мыслителем и порой посягал даже на основы христианства. В этом он был революционером, хотя лишь в сфере рассуждений, но не действия. Еще одно сходство с народовольцами: индивидуализм. Но если у них он был социалистический, овеянный романтикой рыцарства, то у него – буржуазный.