Книга Государева невеста - Елена Арсеньева

Словно забыв, что собрались для отмщения, они разглядывалисмиренную изгнанницу почти со страхом, а потом начали расходиться, но многие впояс кланялись Марии, а один, прежде кричавший всех громче, смиренно поцеловалкрай ее платья. Это был единственный раз, вспоминала потом Сашенька, когда изглаз сестры хлынули мгновенные слезы, – больше она не плакала никогда. Впрочем,с той поры на них никто не нападал, никто не обижал. Более того, в Тобольскеизгнанникам было выдано пятьсот рублей, и эта сумма, прежде показавшаяся имничтожною, воспринята была как несказанно щедрый дар. Меншикову было дозволенокупить на эти деньги топоры, пилы, лопаты, другие орудия для обработки дерева ипочвы, семена, мясо, рыбу – все, что могло пригодиться в дороге, а главное, нановом месте жительства, о коем Александра с Александром знали одно: где-то встране медведей и снегов. Где-то в России!

И вот рогожная кибитка одолела наконец грудный [57] путь, икрошечный городок-крепость среди тундр и тайги, на обрывистом берегу Сосьвы,недалеко от ее слияния с Обью, открылся взору изгнанников. При этом Александразалилась слезами, Александр зарылся лицом в баулы и разразился проклятиями,Маша побледнела, но осталась безучастною… а Александр Данилыч сказал только:«Беда, не успеем ничего на огороде посадить. Хоть бы дом до снегов поставить.Говорят, здесь летом ночи на два часа хватает, остальное время солнышко!»

И ни слова жалобы, ни упрека – ничего! Меншиков вообще нероптал: он жаловался только на участь своих близких, упрекая себя, что доставилим беды. Он с философским спокойствием воспринял то, что «счастье Алексашки»изменило ему. Удивив мир всей своей громадою, кажущейся прочностью, зданиеменшиковского благополучия рухнуло как карточный домик. И не как насмешку, акак шалость судьбы Данилыч воспринял разрешение самому построить себе дом.

Меншиков смотрел в неизбежное с мужеством и благородством,которые не покинули его в обстоятельствах, способных убить самые крепкиесердца. Нужа, босота, жестокожитие обступили изгнанников со всех сторон.«Трясцею опоясаны, бедою обстеганы», – могли они определить свое положениестаринным выражением, однако отец, каждое утро для здоровья пиливший дрова назиму, а потом шедший на стройку дома, словно бы всякой минутою своей жизниисповедовал завет принца Конде: «Только трус может наложить на себя руки!»Впрочем, при чем здесь французское щегольство? Это неодолимый русский дух,благодаря которому русские, то беспечные, то пылкие, с одинаковой страстьюпредаются попеременно лени и неутомимым трудам, вел светлейшего махать топороми таскать туда-сюда тяжеленную двуручную пилу, да при том не чахнуть, а,напротив, дебелеть и здороветь!

Семейство пока что поселилось в гадкой, заброшенной избе. Имбы следовало по предписанию жить поначалу в городской тюрьме, однако воеводаБоровский оказался добрым и благодушным стариком. Услышав от легендарногоАлексашки: «Мне, бедному сироте, кроме вас, больше и в ноги-то упасть некому!»,увидав незрячие от горя глаза Маши, он расчувствовался и отдал им это жилье навремя обустройства.

Изба была ветхая и вид имела дикий: дыры в ее стенах былизаложены пеньками. Корневища там и сям торчали наружу подобно рогам ищупальцам, однако эти заплатки в стенах держались крепко. Все щели изнутризаткнули паклей, законопатили, замазали глиною; починили окошки (они тожеявляли собою причудливейшее зрелище, быв сложены из осколков стекла, слюды,бутылочных донышек, кое-как склеенных меж собою полосками холста) – и не болеечем через неделю после прибытия две комнаты пересыльной избы приобрели вполнежилой вид. Из прежней роскоши у ссыльных чудом сохранились лишь остатки:одна-две скатерти, пара рушников да простыней. Истинным счастьем было то, чтоим оставили иконы в богатых окладах. Тихий злат-серебряный свет исходил отобразов, придавая убогому жилищу вид смиренный – и смирением наполняя сердца.

Вся прислуга теперь трудилась вместе со светлейшим настроительстве нового дома, который непременно следовало закончить до сентября:в эту пору могли уже грянуть морозы и лечь снег. Теперь же на дворе стоялизнуряюще жаркий июль. Две бывшие горничные девки трудились по хозяйству: мыли,стирали, кухарничали. Маша и Сашенька большую часть времени сидели в доме: шилиодежду, белье, рукодельничали, благо в Тобольске удалось прикупить несколькорулонов холста; здешние мастерицы из вогулов [58] предлагали только крапивноесукно и тщательно, до тонкости выделанные шкуры и меха. Впрочем, мехами, астало быть, шубами на зиму брался обеспечить Бахтияр.

К плотницкой и столярной работе он оказался решительно неспособен, зато охотничал на зависть всем соседям: ставил поставухи [59];раздобыл даже и капкан на крупного зверя, но пока что ни медведя, ни хотя быволка взять не удалось. Впрочем, Бахтияр обмолвился, что как-то раз он нашелкапкан окровавленным, однако пустым и с разжатою пастью: выходило, что кто-товсе же угодил в железные челюсти, да неведомым чудом высвободился.

Соседки, услыхав о том событии, единогласно заявили, чточудеса тут ни при чем: это явно сделал кто-то из вогулов. Туземцы почитаютмедведя священным зверем; хоть и били его изредка, чужим делать сие мешали какмогли, ну а завалив лесного хозяина сами, учиняли в честь его истинноепразднество с песнями и плясками, как бы моля медведюшку простить их за то, чтоотняли его жизнь.

Александр с Александрою от таких досужих баек трепетали:туземцев они боялись до дрожи зубовной, глядели на них с отвращением ипредпочитали, чтобы Бахтияр не по тайге шлялся, а на крылечке с ружьем сидел,отпугивал вогулов, которые могли толпой, нимало не смущаясь, рассесться вокругменшиковой избы, выжидая появления новых лиц. Даже они откуда-то знали, кемпрежде была Мария, и ждали ее появления с особым нетерпением. Завидев печальнуюкрасавицу, стар и млад принимались гладить себя по щекам, закатывать глаза ицокать языком, как бы давая знать: красивая! очень красивая! нравишься нам!

Маша глядела на них без особого страха. В жизни, пожалуй,уже ничего и не осталось, что могло бы ее напугать… кроме неотвязныхБахтияровых глаз. Однако Александру плоские, круглые вогульские лица былиомерзительны. Однажды воевода Боровский сделался свидетелем того, как Александротгоняет туземцев от избы: «Да чтоб вам сгореть в аду, самояды! Прочь, прочьпошли! Не смердите тут!» Он не остановил впавшего в истинную истерику сына, аобратился к отцу, беспомощно стоявшему поодаль:

– Не надобно их бояться, Александр Данилыч. Это же истинныедети!

– Дикари, – робко возразил Меншиков.