Книга Покоритель орнамента - Максим Гуреев

Царя Ирода!

Оставшихся старцев всадники Апокалипсиса грузят в автобусы с зарешеченными окнами и через кирпзавод, лесобиржу, озеро Крестовое вывозят на северную оконечность острова, на мыс Зимний, где и приводят приговор в исполнение.

Горький долго смотрел на исчезающий в вечерней дымке остров, и, уже когда миновали Кузова, он снова расплакался: «Упокой, Господи, души убиенных раб Твоих со святыми Твоими!»

По другой версии Серафим Молодцов пропал без вести в медвежьегорских лагерях в 37-м году.

Путешествие второе.

Миновали Сикеотово. Рейсовые автобусы традиционно переполнены, забиты тюками шумных пассажиров – цыган. На заднем сиденье блатные с филиала играют в карты, хохочут, курят в открытое, забрызганное грязью окно, культурно угощаются портвейном. Старухи из расположенных по трассе деревень плаксиво просят закрыть окно – холодно, дует.

В Перемышле, на полпути к Козельску, остановка. Цыгане выгружаются минут двадцать. Их тут, в Калужской области, достаточно: в Медыни, в Кондрово, в Малоярославце.

Например, в Малом возле железнодорожного вокзала находится знаменитый цыганский «шанхай» – огромный, черный от сырости барак с гудящим на ветру выгоревшим чердаком. Рядом, под перекошенными шиферными навесами, небольшой рынок.

Автобусная станция.

Кафе-стекляшка «Север».

Горчичного цвета гостиница скрыта косматыми, древними, кажется, умершими еще в прошлом веке деревьями. Где-то здесь останавливался Гоголь – но это уже на почтовой станции, что ближе к Никольскому монастырю.

Тогда Николай Васильевич страдал сильнейшим насморком, собирал полевые цветы и украшал ими тарантас. Никогда не расставался с разбухшим наподобие древесной чаги портфелем с рукописями.

Малоярославецкий голова Василий Львович Приоров заботливо умилялся:

– Может быть, Николай Васильевич, я понесу ваш портфель?

Гоголь вздрагивал:

– Что вы! Помилуйте-с! Это же мои рукописи!

Когда наконец автобус выехал из Перемышля, выяснилось, что один тюк цыгане все-таки забыли под задним сиденьем. Водитель в сердцах предложил «выкинуть эту заразу», но, закурив, передумал.

Улыбнулся: «Слава Богу, что ничего не украли». Глянул на приклеенные изолентой рядом со спортивными вымпелами бумажные образки над лобовым стеклом.

Включил радио.

В автобусе остались дремавшие всю дорогу военные, «челноки», на перекладных добиравшиеся до Сухиничей, блатные да поселковые мужики, вышедшие в Каменке, на отвороте к Шамординскому монастырю.

Проехали Нижние Прыски.

Вскоре показалась и пустынь.

От моста через Жиздру сюда еще два километра пешком через лес.

Здесь совсем тихо. Огни Козельска, оставшегося на противоположном берегу, изредка протыкают неподвижную темноту-мглу.

К Оптиной пустыни идут женщины, одна из которых ведет за руку мальчика лет восьми. Вдруг он вырывается и убегает в лес.

– Почувствовал, почувствовал, что подходим. Уже совсем рядом! – говорят паломницы.

После вечерней службы отец Мелхиседек определил на ночлег в угловой башне стены. Уже под утро старик, спавший на полу возле прислоненных к стене святых врат иконостаса, шумно проснулся и закричал, что «горит». Промучился всю ночь и теперь вот «горит изнутри». С трудом дотерпел до утра и, получив благословение, отправился к источнику, что располагался недалеко от пустыни, в пойме Жиздры. Здесь, в глубине огромного, рубленного в лапу дубового сруба, неподвижно стояло глинистое небо середины ноября. Вода казалась густо-красной, даже бурой.

Она не пропускала свет до самого дна, которое представлялось илистым и льдистым от бьющих в многочисленных рваных оврагах поймы ключей.

Старик разделся и по деревянной лестнице-сходу зашел в воду по пояс. Видимо, жжение прошло, потому что старик неожиданно улыбнулся, затем закрыл глаза, зажал пальцами нос и с головой погрузился в медный плес – прямоугольное небо. Вода вздрогнула и сокрыла ожившие подобно водорослям волосы на голове старика.

Вода символизирует вечность. Потоки, обнаруживающие себя лишь присутствием извивающихся водорослей, приходят ниоткуда и уходят в никуда. Водоросли, как полозы, как змеи.

Некоторые змеи проплывают мимо и теряются в водоворотах, проваливаются без остатка в бездонные воронки.

Изредка можно видеть и проплывающих мимо рыб, которые смотрят на старика с закатившимися глазами.

Поздние сумерки. Медленно падает мокрый, тяжелый снег.

Огни Козельска, как, впрочем, и пу стыни, почти неразличимы. Рабочие на берегу Жиздры жгут костры, отогревают промерзшие трактора: завтра утром будут растаскивать понтонный мост.

На противоположном берегу у самой воды сидят женщины, те самые, что приехали в монастырь вчера, тихо смеются. Разговаривают вполголоса, вспоминают ночь, проведенную в монастырской гостинице, радуются тому, что их благословили пойти на ночную службу в Иоанно-Предтеченский скит, где будет служить скитоначальник, схиигумен Илий.

К Оптиной пустыни Николай Васильевич подъехал затемно, вышел из тарантаса, подошел к монастырским воротам, лег на землю лицом вниз и развел руки в разные стороны, прообразовав тем самым крест.

– Бог с вами, Николай Васильевич, Бог с вами, поднимайтесь немедленно! Земля уже стылая, по ночам у нас заморозки! Вы можете простудиться и умереть!

Однако он лежит абсолютно неподвижно, и кажется, что не слышит обращенных к нему слов, потому как сосредоточенно прислушивается лишь к тому, как в него входит обжигающий холод. Находит это занятие вполне душеполезным, доводящим до судорог, до обострения болезни, до полной неспособности быть буйным хотя бы и в помыслах.

– Поднимай его! – кричат подоспевшие послушники.

Они пытаются перевернуть Николая Васильевича, оторвать от земли, но из этой затеи ничего не выходит ровным счетом. Гоголь же лишь стонет и, еле ворочая ссохшимися губами, молит: «Оставьте меня ради Бога! Дайте мне спокойно умереть!»

Наконец его с великим трудом поднимают и несут на источник, расположенный в пойме Жиздры. Здесь вода оказывается густо-красной, даже бурой. Она не пропускает свет до самого дна, полностью илистого и льдистого от бьющих в многочисленных рваных оврагах поймы ключей-полозов.

Николая Васильевича раздевают и погружают в эту воду, и тут же волосы на его голове, до той поры мертвые, полностью повторяющие неровности головы и выпуклости лба, густо натертые лампадным маслом и оттого слипшиеся, оживают, становятся похожими на извивающиеся водоросли.

В святом источнике нет никакой живности, и поэтому нет никакого повода для страха, что пиявки будут забираться в открытый рот, а сонные рыбы будут бессмысленно пялиться на человека с закатившимися глазами.

На следующий день Гоголь чувствовал себя уже значительно лучше, он даже вышел к всенощной, где отец наместник благословил его взойти на солею.