Книга Свободные от детей - Юлия Лавряшина

На эти дни Влас как-то застрял у меня… И самое поразительное, что, несмотря на болезнь, он действительно встает раньше и готовит мне кофе. Приносит в постель и садится со своей чашкой на краешке. Мы спим в разных комнатах, он по-прежнему на диване, но в остальном и впрямь становимся похожи на супругов, которые так нужны друг другу, что улыбаются, встретившись в коридоре.

Пока я работаю, Влас готовит обед и даже наводит порядок. Он делает это так умело, что сначала поражает меня. Потом я вспоминаю, что он вырос с одной мамой, которая наверняка пахала днем и ночью, чтобы его же прокормить, а все домашние дела были на нем. Я мысленно соглашаюсь, что он был бы неплохим мужем, если б перестал кобелиться на каждом углу, только мне-то это зачем? Разве я когда-нибудь изнемогала от желания выйти замуж? Разве мне тоскливо было одной в четырех стенах?

«Мне было страшно!» — вдруг вспоминается зазвучавший из темноты детский смех — голос возмездия. Тогда я бросилась прочь из своего дома и спаслась. Но если такое будет повторяться, что же мне так и бегать всю жизнь? Присутствие Власа — как защита от призраков, от всех фобий… И я малодушно решаю: «Ну, пусть поживет… Пока не надоест».

Не скрывая того, чему не могу подобрать слова, мы вместе приходим в театр, и я чувствую, как взгляды жгут спину. И каким-то новым взглядом замечаю, как же все-таки хорош Малыгин с его мускулистым телом и тонкими чертами лица — сочетание, способное свести с ума… Только не меня, и в этом мое везение. Если б я влюбилась в него, он уже перестал бы меня замечать, как случилось еще до нашего с ним знакомства с одной девочкой, только закончившей «Щуку». Конечно, он не был ее первым мужчиной, но, видимо, чем-то зацепил так, что она вскрыла вены, когда Влас бросил ее. Грамотно вскрыла — вдоль. И умерла еще до того, как соседка по комнате вернулась с дискотеки… Я никогда не расспрашивала его об этой девочке.

В коридоре встречаемся с завлитом, и я подталкиваю Власа в спину: «Проходи, не мешай!» С Давидом Ароновичем мне хочется поговорить без свидетелей. Из своей бездонной сумки извлекаю книгу, заранее подписанную ему, и он радуется подарку, как малыш:

— Зоенька, я вас поздравляю! Умница девочка! Прочитаю сегодня же, мне очень нравится, как вы пишете.

Потом провожает взглядом Малыгина:

— Ничего, что те же грабли?

— Это я для него — те же грабли. И все в лоб.

— А, вот у вас как? Это лучше. Для вас, конечно. Считается, что в паре всегда один любит, а другой позволяет любить… Второму скучно, конечно. Но у вас такая работа! Эмоций хватает, верно?

Давид Аронович в профиль напоминает мне жирафа: тот же печальный черный глаз, характерный профиль, небольшая голова, длинная шея. Не настолько длинная, конечно, но достаточно. Думаю, что у него имеются свои маленькие рожки, я видела его жену…

— Не во всех парах так бывает, — опровергаю я, думая о нас с тобой. Разве мы не были именно парой?

Завлит мелко кивает:

— Наверное, не во всех. Но мне почему-то встречались в жизни только такие. Знаете, Зоя, — он доверительно склоняется ко мне, — я очень мало видел на своем веку счастливых людей. Вы бы написали роман о счастливых людях! Чтобы мы уверовали в их существование… Или о таких скучно писать?

— Не знаю. Среди моих героев нет счастливых. По-моему, их вообще нет.

И снова солнечным всполохом перед глазами лицо Леры. Теперь получившей от жизни все… Счастливая? Может ли потеря сестры нарушить ту полную гармонию, в которую она погрузилась?

— Обычно жизнь делает людей скептиками, — говорит Давид Аронович. — И для этого есть основания, не правда ли? Но меня она почему-то сделала оптимистом. Я верю, что театр переживет всех, кто пророчит ему гибель. И я верю, что кто-то на этом свете все же счастлив! Пусть я и не встречал этих избранных… Но ведь мне довелось познакомиться даже не с миллионной частью населения земли. Столько людей живет какой-то совершенно неведомой мне жизнью в не виданных мною странах! Вы бы поездили по миру, Зоенька, поискали…

— Я… — делаю судорожное движение горлом и справляюсь с голосом. — Я уже бывала кое-где…

— В Стокгольме, — кивает он.

— И в Париже. Там я действительно видела двух абсолютно счастливых людей. Но потом они вернулись в Россию. В нашей стране такие не приживаются…

Завлит с надеждой улыбается:

— Они уехали назад?

— Он умер.

В который раз мне приходится произносить эти слова? Старый еврей сокрушенно качает головой и становится похож на доктора, поставившего неутешительный диагноз. И в эту минуту я понимаю, что мне не излечиться, все напрасно и глупо: все попытки заткнуть зияющую пустоту Власом, себя изменить этими омолаживающими родами, после которых и в самом деле слышу комплименты со всех сторон, новое горе себе придумать, загрузить себя работой до того, что просыпаюсь неотдохнувшей…

Счастья не будет, потому что ты уже умер.

Я спохватываюсь, что была невежлива с завлитом, покинув его без предупреждения, когда обнаруживаю себя в темном углу театрального буфета. Сейчас он закрыт, видимо, время не то, да я и не хочу ничего. Я забрела сюда именно потому, что здесь никого нет, и моя внутренняя пустота сольется с той, что царит здесь, установив равновесие, в котором легче существовать. И мне становится понятно, что необходимо отправить Власа в его Щербинку, вернуть своему дому пустоту, чтобы как-то существовать дальше. А если он заявит, что в таком случае не будет участвовать в презентации… Ну, и черт с ней, с презентацией!

Собравшись с силами, отправляюсь на поиски Малыгина, по пути здороваясь с молоденькими артистками, которые, как всегда, жизнерадостно похохатывают, сверкают глазками, вертят бедрами. Осыпая друг друга словесной шелухой, они жмутся, играя лесбиянок, накручивают на пальцы локоны — свои и чужие, сплетничают, что-то шепчут мне вслед. Все, конечно, уже знают, что мы пришли с Малыгиным вместе, но еще никому неведомо, что уйдем мы по отдельности. Я нахожу его в малом зале, где они с выбранной нами Аидой Кулаковой репетируют сцену из новой книги.

Невольно замираю на пороге, прислушиваюсь. В первую секунду меня даже обдает жаром: «Здесь Леннарт?!» Но потом понимаю, что это Влас говорит, подражая шведскому акценту, который успел запомнить во время поездки. У него получается так хорошо, и голос звучит так проникновенно, что у меня благодарно сжимается сердце. И опять становится до слез жаль его: «Как же он будет жить среди блох в этой Щербинке?!» Такой талантливый, такой красивый…

Прячась за тяжелым занавесом, одним из тех, которые в театре повсюду, я внезапно понимаю, что сейчас — переломный момент. Если я не прогоню Власа сейчас, то не прогоню уже никогда. Позволю жалости одержать верх… Позволю ему любить меня… А себе принимать его любовь. Готовить для меня обед, подавать кофе… Разве не об этом мечтает каждая женщина, с головой ушедшая в свое дело? Чтобы потом кто-то, не вызывающий отвращения, погладил уставшие руки, массажной щеткой расчесал волосы, поцеловал отяжелевшие веки… Ванну приготовил, в конце концов!