Книга Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века - Геннадий Седов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На другое утро явился санитар. Сел на край койки, наголо остриг ее машинкой. Заглянувший следом Микуловский объяснил: подготовительный процесс завершен, подошло время для более глубокого вмешательства в корень недуга. Лечебница обзавелась недавно новейшим оборудованием для стимулирования нервных окончаний глаз. Ее случай именно из этой области офтальмологии: оживление механизма регулирования зрительным процессом полушариями головного мозга с помощью электрического тока. Переменного и постоянного.
— Не слишком сложно говорю? — осведомился.
— Нет, все понятно.
— Тогда с богом!
Повел ее за руку к дверям, потом по коридору, здоровался с кем-то на ходу. Они вошли в пахнущее лекарствами помещение, в котором разговаривали и смеялись какие-то люди, что-то монотонно жужжало, гудело, пощелкивало.
— По местам, по местам, господа? — прозвучал голос Микуловского. — Приступаем!
— Садитесь, Каплан, — усадили ее на мягкое сиденье. — Голову откинули на спинку. Хорошо…
Холодные пальцы наложили ей на лоб кожаную повязку с металлическими насечками, Микуловский произнес:
— Не волнуйтесь, Фаня, сейчас будет немного неприятно. Потерпите.
Под медленно теплевшими насечками что-то завибрировало, кожу головы начало покалывать — сильнее, сильнее… Усиливалось жужжание, виски пронизывал поток пульсирующих иголочек. Становилось жарко, по спине и подмышками стекал пот…
— Терпите? — спрашивал Микуловский. — Хорошо… Еще оборот на три деления, пожалуйста! — командовал.
В какой-то момент ей показалось: впереди вспыхнуло и пропало во мраке несколько искорок. Еще раз… еще…
Она вцепилась что есть силы в подлокотники.
— Полтора оборота прибавить! — слышался голос Микуловского.
Игольчатый поток изливался сквозь впадины глаз, буравил мозг. Выплыл из пространства, меняя конфигурацию молочноватого цвета предмет, похожий на прямоугольник окна, его заслонил силуэт, формой напоминавший человеческую фигуру…
— Я что-то вижу! — вырвалось у нее.
— Что именно, Фанни?
— Какой-то, не знаю…
— Ага! Присмотритесь получше!
— Окно, вроде. И человека…
— Ясно! А сейчас? Протяните руку! Туда, где видите человека!
Она подалась неуверенно в ту сторону, уперлась ладонью в мягкую ткань материи на чьем-то теле.
— Ура! — прозвучало над ухом. — Победа, господа! Она видит!
Архив Нерчинской каторги, 1907–1916 гг.:
«ЧИТА ЗАБАЙКАЛЬСКОЙ ОБЛАСТИ, БОЛЬНИЦА ЧИТИНСКОЙ ГУБЕРНСКОЙ ТЮРЬМЫ, МАЯ 23 ДНЯ 1914 Г.
ГОСПОДИНУ ВРАЧУ АКАТУЕВСКОЙ ТЮРЬМЫ.
У Ф. Каплан мной констатирована слепота на истерической почве. В настоящее время у нее появляется зрение, хотя и в незначительных размерах. В течение всего лечения она подвергалась электризации(сначала постоянным, потом переменным током), впрыскиваниям стрихнина и пила йодистый калий. Это лечение желательно было бы продолжать, так как оно дало и дает несомненный успех.
Читинской тюремной больницы врач Микуловский».
«НАЧАЛЬНИК АКАТУЕВСКОЙ ТЮРЬМЫ, ИЮНЯ 13 ДНЯ 1914 ГОДА.
По распоряжению начальника Читинской тюрьмы Каплан Фейга возвращена для дальнейшего содержания во вверенную мне тюрьму.
За начальника тюрьмы капитан Рубайло».
Зою в живых, вернувшись, она не застала. Окликнула, когда ее привела в палату — старушечий чей-то голос ответил со знакомого места:
— Преставилась. Свезли на погост. Аккурат на Святую Троицу. Сердце, бают, остановилось…
Через неделю к пяти ее соседкам прибавилась шестая: Екатерина Адольфовна. Прокричала с порога:
— Фанечка, здравствуйте, это я! Снова вместе!
Села рядом на койку, прижалась:
— Я так рада! У вас, кажется, прогресс: зрение начало восстанавливаться?
— Самую малость. Вижу яркий свет, различаю силуэты… очень слабо. Вас сейчас вижу. Тень чуть-чуть колышется. Вроде кисеи…
— Ну, замечательно же! Вы уже не слепая, дело идет к улучшению. Рано нас списывать, поборемся еще!
У Измайлович, по ее словам, обнаружили малокровие.
— Слабость ужасная. Третьего дня потеряла сознание на прогулке, сильно ушиблась. Зато с разрешения начальства получаю ежедневно за свой счет фунт белого хлеба, бутылку молока и два яйца. Представляете! Вам, кстати, с вашим недугом тоже положено дополнительное питание. Давайте прямо сейчас сочиним бумагу. А, Фаня?
Написала от ее имени прошение в адрес врача Нерчинской каторги Рогачева, тот, в свою очередь, ходатайство начальнику Акачинской тюрьмы, последний выдал «добро». В углу документа, правда, начертал резолюцию, которую Александра Адольфовна зачитала ей со смехом:«Молоко и белый хлеб выдавать каждый день, а яйца не каждый. Все приобретать в счет себя, денег прося».
Сюрприз! — пришло в один из дней письмо из Одессы от брата Фимы. Он не поехал с семьей в Америку, остался с русской женой и детьми в России. Несколько лет, по его словам, направлял запросы в различные инстанции, чтобы узнать о ее судьбе, недавно только получил ответ из канцелярии Забайкальского генерал-губернатора. Фима, оказывается, переписывался с родителями, получал от них временами небольшие денежные переводы и продуктовые посылки. Писал, что мать с отцом, а также сестры и брат устроены, живут в разных городах, что в каждом письме от них одна и та же просьба: навести справки, узнать, жива ли она, что с ней.
Она продиктовала Александре Адольфовне два письма — одно Фиме, другое для пересылки в Америку. Получила через месяц цветную открытку со словами: «Милая моя, как я счастлив: ты жива! Мамэле и отцу послал телеграмму, получил ответ. Они молились в синагоге за твое здоровье и возвращение на волю. Целую, целую, целую! Любящий брат».
С открыткой на коленях она сидела на кровати, улыбалась. Где-то на воле живут родные люди. Помнят о ней, беспокоятся, ждут. Вспомнила давний случай с Фимой — было это в суккот, в деревянном шалаше, сколоченным во дворе отцом и старшим братом. Шел последний день праздника — Шмини Ацерей, отец произносил за накрытым столом кидуш над бокалом вина, они уже попробовали по ломтику яблока с медом, тянули руки к горке круто сваренных яиц в миске, окунали в посоленную воду в стакане, аппетитно жевали, сидевший напротив Фима с набитым ртом толкал ее под столом ногами, делал страшные глаза, поперхнулся, закашлялся, плюнул что есть силы на сидящих, забрызгал черный лапсердак отца и кисейное платье мамэле, вылетел, схваченный за шкирку отцом, наружу истерически хохоча…
Никто в семье не верил, что из Фимы получится толк. А он, подросши, пошел работать — сначала в пекарню в Житомире, потом в ремонтную мастерскую, выучился механическому делу, уехал в Одессу, поступил на работу в пароходство, плавал по свету на торговом судне в должности помощника старшего механика. Оказавшись в Одессе, она думала с ним повидаться, купила торт в кондитерской, приехала на Разумовскую, где он жил. Дома его не оказалось, беременная третьим ребенком жена Люся сказала, что муж сейчас где-то не то в Турции, не то в Египте, вернется не раньше чем через месяц.
