Книга Восточная стратегия. Офицерский гамбит - Валентин Бадрак

Николай Арсеньевич вздохнул, точно поток мыслей распирал его грудь, не давал говорить. Теперь светился изнутри, как фонарь, ярко горел своей нетленной убежденностью, и Игорь Николаевич удивлялся этой странно возникшей внутренней силе сопротивления у бывшего советского офицера. Он в этот момент совсем не понимал отца, не только то, что отец говорил, но и зачем он это делает. И это непонимание злило его, выводило из себя, потому что, как он полагал, незачем забивать голову лишними глупостями в то время, как в своей реальной, деятельной жизни они заняты совсем иными проблемами. Ну к чему отцу эти исторические, не до конца проясненные парадоксы, выяснение, кто правильнее интерпретирует события, которые уже давно канули в Лету и которые никак не могут влиять ни на отцовский быт, ни на его продвижение по службе. И потому в ответ Игорь Николаевич лишь махнул рукой.

– Да что ты, батя, завелся с этой историей? Шут с ними, с этими Мазепами и Петлюрами…

Отец еще раз тяжело и глубоко вздохнул, но не стал более продолжать разговор на эту тему, направив его в другое, более понятное сыну русло. Передохнув и подкрепившись, они еще долго спорили, наслаждаясь и самими дебатами, и желанием пытливых умов лучше познать ситуацию и происходящее с ними самими, и трепетной природой, будто дремлющей и подслушивающей их совсем не домашний разговор. Но так и не пришли к единому мнению, ни один из двоих не сумел убедить другого. Как военные, они спорили больше о делах военных, где сетуя, где удивляясь, а где ругая и тех, и других предводителей охладевших друг к другу государств. Игорь Николаевич не мог не восхищаться тем, что тысячи людей вышли на Майдан и не допустили решения, которое было противно народу. Но он люто возмущался причиной этого выхода, утверждая, что не кто иной, как уходящий президент Кучма заложил бомбу замедленного действия в сознание народа. И отец горячо поддерживал его в этом. Правда, отец совсем по-иному оценивал значение Майдана, чем изумил сына. «Факел, – убежденно произнес Николай Арсеньевич, – имеет смысл, даже если он погас». Эта фраза, несомненно где-то вычитанная отцом, потрясла Игоря Николаевича. Действительно, размышлял он, сам Майдан, хотя и остался в истории, многое перевернул тут, на этой земле. Сердце воина разрывалось от негодования, когда он слушал горькие рассказы отца о перессорившихся украинских политиках, неспособных дать народу нить идеи, допустивших такой немыслимый позор, чтобы армия была обескровлена и нищенствовала, а даже единственная подводная лодка так и не совершила ни одного погружения. Он видел, как гневно трясет головой Николай Арсеньевич, когда рассказывает о том, что на фоне бесславия и безуспешного строительства военной мощи в стране в мирное время появилось полтора десятка генералов армии. В заключение он признал, что если что и приведет к повторному падению украинского государства, то это в первую очередь будет глупость и бездарность своих же лидеров, и только во вторую – кровожадность кремлевских монстров. Они поехали домой, удовлетворенные тем, что удалось высказаться, разрядиться, снять напряжение долгих раздумий, освободив мозг для нового наполнения, для обновленного понимания мироздания. Каждый по-разному воспринимал и принимал родину. И все-таки Игорь Николаевич был далек от Украины и ее проблем. Для него ценность пока имело лишь то, что было непосредственно связано с родительским домом, с отцом и матерью, с клочком живописной, благоухающей земли, с томно гудящим воздухом на берегу небольшой украинской реки Рось. Проблемы же политики, и даже украинский Майдан с его помаранчевыми символами, были далеки от сознания Игоря Николаевича, ощущавшего себя если и не человеком без Родины, то уж точно не украинцем, готовым бороться за мифическую «незалежнисть». Его проблемы в это время оставались в Чечне, на войне, которая стала позорной для государства, но не должна была стать позорной для него лично, для боевого командира, способного на очень многое. На такое, что и не снилось людям, боровшимся за свое маленькое счастье с плакатами и лозунгами на главной площади страны.

2

И все-таки поздней ночью Игорь Николаевич проснулся и ощутил непреодолимое желание покурить. Такое часто стало случаться с ним в последнее время, как и нагромождение странных, запутанных снов. Неужели это я старею, порой вопрошал он себя, но потом решительно отбрасывал эту мысль. Просто всегда на пределе загруженности, выполнения задач, а тут никаких дел, вот воля и ослабевает от бездействия. В тапочках он тихо выбрался из дома, не включая света на крыльце, принял объятия теперь уже прохладной и невообразимо красивой, еще более тихой, чем день, украинской ночи. С бездонным космическим сводом над головой и кем-то заботливо вымытыми звездами. Какие-то божьи твари трещали у реки, и доносившиеся звуки казались бесконечно родными и близкими сердцу. Прогревшаяся за день земля теперь отдавала душистые испарения, и Игорь Николаевич ощущал, что и его душа замечательно быстро отогревается в этом родном уголке, оттаивает от нестерпимого угара войны, становится такой же прозрачной, очищенной и начинает пахнуть, как воздух этого старого украинского села. Ночь была настолько хороша, что даже расхотелось курить – природный аромат прочищал голову лучше табака.

Он увидел, как из мрака ночи вынырнул и, виляя лохматым хвостом, стал ластиться к нему старый дворовый беспородный пес Рекс. Чернющий, как сама ночь, он делал это беззвучно, даже не повизгивая, и только шуршание хвоста о землю говорило, что это реальность, а не марево испарений. Игорь Николаевич нагнулся, ласково потрепал собаку и заглянул ей в глаза. Их почти не было видно в мерцающем свете звезд, лишь угадывался блеск благодарности, извивающееся под шерстью туловище источало волны тепла. Игорю Николаевичу жаль было ночной тишины, и он ничего не сказал собаке, только подумал, что, может, и люди не всегда вызывают умиление холуйскими замашками… Приземлившись затем на старую, наполовину прогнившую дубовую лавку, на которой, вероятно, сиживали еще его дед с бабкой, он посмотрел в черную, космическую бездну неба, задумался. Собака покорно улеглась рядом и притихла, словно понимая, что сейчас не до нее. Что мы в сравнении с этой бесконечностью, с этим гнетущим провалом?! Может, и правда, есть особая значимость того, что он украинец и именно это – его земля, его Родина?! С большой буквы. Но почему тогда он не может, неспособен оторвать милый сердцу уголок малой родины от большого понятия, включающего все те просторы до Урала, которые он видел, и те громадные пространства за этой горной грядой, о которых он лишь слышал?! Почему, черт возьми, все срослось в душе, и разве он в этом виноват? Может, просто ему нужно еще время, чтобы, как отцу, осознать всю глубину собственных противоречий и заблуждений, в тисках которых он все еще пребывал? Разговор и суждения отца его взволновали, но он не готов был принять их в душу. В самом деле, он считал себя украинцем, но каким-то русским украинцем, отличающимся от россиян только малозначащим словом. «Россиянин», «украинец», «белорус» – это, как он полагал раньше, только некие формальные приставки к чему-то однородному, более весомому по сути, по энергетической массе слова «русский». Но на самом деле, он просто не задумывался обо всем этом. Там, на войне, была только война. Война, тупая, подлая, смрадная и беспощадная, и там неважно, кто какой национальности. Есть свои и есть враги. А как они сформированы и укомплектованы, было не его дело. И вот теперь родной отец ставит вопрос четко и внятно. А он оказался явно не готовым к такому вопросу, не готов, несмотря на границы, флаги, гербы и гимны, отделить одно государство от другого. Вернее, не готов выделить Украину, отделить ее, как, впрочем, и Беларусь, от большой и, как ему казалось, великой державы, которой он верно служил сам. Но, может быть, он действительно просто пропустил что-то важное, воюя. Может, что-то недосмотрел, проспал. Прибалтика уже стала частью чужого мира, но Прибалтика и так всегда была заметно чужой. Даже на стажировке на третьем курсе училища он это чувствовал. Украина, наоборот, всегда была своей. Что же произошло?! И кто он и где он находится, он тоже сейчас не знал. Как будто находился все это время в коме, и, внезапно очнувшись, обнаружил, что уже живет в новом временном измерении. От СССР он уже сумел освободиться, оставить Союз нерушимый где-то в прошлом, но ни к чему новому еще не прибился, не видел себя нигде. Просто Россия органично и незаметно заменила СССР, и ему комфортно было не думать, ведь все остальное и, что особенно было для него важно, традиции Советской армии, Россия унаследовала сполна. Ему нужен был размах армии, гигантский маятник возможностей, а все сопутствующие риски и преграды не в счет, если есть большая, величественная цель… А об Украине, отдельной или совмещенной с Россией, он подумает позже…