Книга Большая стрелка - Илья Рясной

— Терминаторов. Ты уже говорила.

— Нет. Вы как два персонажа из рыцарских романов. В вас есть что-то неукротимое. Не от мира сего.

— А от какого?

— Мне кажется, вы живете в каком-то другом измерении, Более абстрактном. Каком-то неестественном.

— Это почему?

— Потому что мы погрязли в заботах и делах. Нас гнет, мы гнемся или распрямляемся. Ищем где лучше… Вы же… Что вас толкает лезть напролом?

— У тебя лирическое настроение. Вика, — он поцеловал ее. — Это похвально.

— В вас что-то от Дон Кихота. Летите вперед, а цели ускользают. И ничего вы не измените. Представь, если бандиты достанут вас. И вас не будет. Что-то сдвинется в мире? Будут те же заботы о курсе доллара. Та же нищета или та же роскошь. Все то же самое.

— И никто не вспомнит о бедных рыцарях. Вот такая грустная сказка получается, — засмеялся Гурьянов.

— Да ну тебя, — отмахнулась Вика.

— А если мы прищучим эту бандатву? — улыбнулся Гурьянов, взяв ее за руки и смотря глаза в глаза.

— И тоже ничего не изменится. Бандитов станет чуть-чуть меньше. Все тот же курс доллара. Те же турпоездки и покупка новых авто у одних или нищенская зарплата у других. Все те же разборки. Та же тягучая бессмысленность. То же…

— Дальше можешь не перечислять. Я и так уже все понял.

— Никита, а ведь получается, что вы лишние. Вами можно любоваться. Вас можно ставить в пример. Но вы лишние.

— Если в пример можно ставить, значит, уже не лишние, — продолжал улыбаться Гурьянов. — Дурные примеры, знаешь ли, заразительны.

— Это уж точно. Я сама с вами становлюсь не от мира сего. Это такая зараза…

— Рыцарство?

— Нет. Идеалы… Идеалов в мире нет. Это все выдумка рыцарей — идеал истов.

— Нет идеалов? Тогда нет и человека. Вика.

— Не знаю. У меня голова с вами идет кругом, — она сжала кончиками пальцев виски. — Моя бедная голова идет кругом. Вот так.

— Значит, она еще на плечах, — Гурьянов ласково обнял ее. И подумал, что, может, она и не так не права.

Два рыцаря? А что, очень может быть. Такое неистребимое племя и, как кажется, совершенно излишнее в мире ростовщиков и рантье с его понятиями о благородстве, с неизменными, незыблемыми законами чести, с осознанием глубокого единства, дружбы, которая нечто большее, чем просто дружба. Действительно, что-то в них двоих было такое, что слышался звон мечей и лат. Вот только в их битвах не свистели стрелы, а трещали автоматные очереди. Не лилась с башен кипящая смола, а взрывались неуправляемые ракеты. Не ржали в ужасе лошади, а рычали натужно моторы бронированных машин. Но в целом то же самое, что и у последних рыцарей — все чаще ты один против всех, и отступать некуда, поскольку за твоей закованной в панцирь спиной люди — невинные христианские души, которые нужно защищать. А перед тобой нечисть, которая пришла напиться крови…

Из задумчивости полковника вывел телефонный звонок.

— Ну что, Никита, ты готов? — спросил Влад.

— Готов.

— Политик прилетел. Мой человек сказал, что все идет по расписанию. По прилету Маничев завалился спать. Отдохнул после тяжелого труда на дачке — ему для этого нашли в подвале у «Серпуховской» нового ребенка. Десятилетнего. И завтра он снова на нем оторвется.

— Это мы еще посмотрим, — недобро сказал Гурьянов, — кто на ком оторвется.

— Сейчас он едет в политклуб. А потом, порешав с ребятами-демократами судьбы России-матушки, домой. Встречаемся на Тверской у «Макдональдса». Через час. Успеешь?

— А куда я денусь?

— Не опаздывай. Надо иметь запас времени на непредвиденные ситуации.

— Понял, сэр Ланселот.

— Чего?

— К слову пришлось. Потом объясню.

— Ну давай.

Гурьянов отложил телефонную трубку и горько усмехнулся, поглядев на Вику.

— Говоришь, рыцарь, да? — спросил он.

— Ну и говорю.

— А порой мне хочется стать инквизитором. И жечь дьяволовы отродья на кострах.

Политик, как и обещал, приволок зажиленные им деньги да еще с набежавшими процентами. При этом было видно — рад несказанно, что дешево отделался и даже злобы не держит. Из этого Художник сделал вывод, что Политик относится не к волкам, а к дворнягам, которые со временем начинают любить тех, кто их с одной стороны наказывает, с другой стороны подкармливает колбасой.

— В бизнесе главное порядочность, — сказал Политик, передавая Художнику в машине дипломат с пачками долларов. — Виноват — плачу.

— Не дай бог еще крутить станешь, — покачал головой Художник, не пересчитывая деньги и не проверяя, бросая дипломат на заднее сиденье.

— Да нет, что ты…

Художник сделал зарубку в памяти. В его списке появился еще один человек, из которого хорошо вить веревки. Это копилка человеческих слабостей пополнялась постоянно. В ней было уже немало персоналий.

— Ну, тогда до свидания, — произнес Политик с видимым облегчением.

— Живи — не кашляй, — кивнул Художник.

Политик распахнул дверцу и пошел к своему черному, как рояль, «Линкольну-Континенталю».

Художник напряженно смотрел в зеркало заднего вида — как клиент садится в машину. Сейчас самый напряженный момент, когда можно ожидать всего. И наезда братвы. И ментовской подставки на трассе.

— Поглядим, — Художник врезал по газам и резко сорвал с места свою машину, проскочил два красных светофора и лишь тогда убедился, что за ним никто не приглядывает.

Он подъехал к стоявшим за троллейбусной остановкой «Жигулям» и протянул в открытое окно Армену, сидящему на заднем сиденье, портфель с деньгами.

Напряжение не оставляло Художника, пока они не добрались до дома и не передали деньги Гринбергу. От Политика можно было ждать любой пакости. А за то, что в дороге с деньгами случилось, клиент ответственности не несет. Но так или иначе все закончилось нормально.

— Все-таки с вами приятно иметь дело, — потер руки Гринберг, с умилением рассматривая тугие пачки долларов.

Дальше эти деньги пойдут проторенным путем — легализация, перекидывание со счета на счет. А потом — вольются в бурный денежный поток, где еще и наберут вес.

— Бакс к баксу, — хмыкнул Художник, глядя, как вибрируют руки Гринберга над пачками денег.

Лева, как и очень многие из окружающих Художника людей, был жаден до «гринов», которые имели над ним мистическую власть, и в этом была его слабость.

Люди сотканы из слабостей. И умелый музыкант создает из этих слабостей симфонии.