Книга Исповедь еврея - Александр Мелихов

Нет, это, наконец, становится однообразным. Хватит болтать по-еврейски. Итак, вы указали, где спрятаны ваши вещи, а народные мстители просили 10000 николаевскими? Верно?

«Я им сказала, что больше у меня ничего нет, а один из бандитов ответил: «Мы тебя сейчас в эту яму похороним», – а другой схватил мерку и ударил моего сына Михеля, 10 лет, по голове. Другой схватил топор и ударил меня по голове. Я упала навзничь в яму. Тогда он начал избивать топором второго сына, Илью, 14 лет, который тоже упал на меня в яму. Эренбург хотела убежать, но ее тоже ударили топором по голове. Череп разлетелся, и она упала на нас. Я лежала внизу. Зашумело в голове. Очнувшись, я увидела, что светло. Узнала своих детей, продвинула в сторону убитую Эрен-бург и вытащила детей. Один из них крикнул: «Маменька», а второй, Михель, лежал как убитый. Своих ран я не чувствовала, я решила спасти детей. Я подошла к дверям. В моей квартире в это время ломали шкафы. Я тут же обратно в сарай, схватила Михеля и спряталась с ним в углу. Вдруг слышу свистки – это бандиты стали собираться. Я решила еще раз сходить в дом за водой. Я застала двух своих племянниц ранеными. Напоив их, я побежала с водой к своим детям. Старший сын через какую-то щель выполз в рожь. Через щель я увидела фельдшеров Дубицкого и Афанасьева. Насильно я их потащила к Михелю. Дубицкий сделал ему укол, и он сейчас же застонал. Они ушли. Я почувствовала боль в голове. Я вышла. 2 русских девушки сообщили мне, что мальчик мой жив. Они имели в виду Элью. По дороге мы встретили Гишу Гинзбург в груде трупов ее семьи. Она умоляла фельдшеров о помощи, но те, проходя, ответили, что помощь не нужна: они все равно отойдут. Ту т подошла жена попа и подобрала раненого ребенка Э. Гинзбург. Среди трупов и раненых я узнала своего Элью; начала просить убрать Гишу Гинзбург и своего сына. Мы их отнесли в сад. Попадья принесла клубники, напоила их. В этот момент открылась стрельба. Крестьянки стали удирать к себе в дома. Я тоже хотела с ними, но меня в дом не пускали: «Убьют нас вместе с вами», – ответили они. Одна русская девушка указала мне на свой огород и спрятала меня во ржи, принесла мне воды и хлеба и ушла. Опять открылась стрельба. Я лежу. Через несколько минут девушка эта вернулась (я ее не знаю) и сказала: «Не бойся, голубка, лежи смело: то пришли наши солдаты». Я поднялась и поплелась искать своих детей.»

Верно:

Делопроизводитель (подпись).

Наверно, именно эта «голубка» меня и доконала, именно такие обманки и заставляют нас расслабиться, расстегнуть скафандр. Откуда только берутся изменники делу Единства?! Если бы все русские люди верно несли пограничную службу, я, может быть, и успокоился бы в каком-то твердом чувстве к ним. «Русские?! А что – евреи на такое не способны?!» – вознегодует читатель, и я горестно поникну головой: «Способны. Только я их, слава Богу, редко вижу. Но в том-то и кошмар, что во имя Единства все способны на все. Способны евреи, французы, зулусы, индусы, англичане, монголы, грузины, армяне, турки, сингалезы, ацтеки, испанцы, итальянцы, немцы, кафры, греки, римляне, готтентоты, троглодиты и наверняка были способны истинные атланты, если только Атлантида когда-нибудь выглядывала на свет божий. И продолжайте ваше святое дело, исполняйте ваш долг перед своими Народами, но только без меня, без меня, с меня хватит».

Хватит – и что? Все во мне трепетало мелкой рябью, как разлитый кисель в электричке, я был не в силах нанести удар даже себе самому. Если бы кто-нибудь выдернул меня из мира, как изболевшийся, прогнивший зуб, вывернул, как мерцающую в многодневной агонии, но никак не желающую окончательно издохнуть лампочку, я, угасая, послал бы ему слова такой испепеляющей благодарности, какой позавидовала бы и угасающая звезда первой величины. Но Верховный Электротехник едва успевал гасить новенькие светильники в горячих, как нехолощенные жеребцы, регионах – навязшие из газет Карабахи, Приднестровья, какие-то Сербохорватии постоянно требовали его внимания, словно он был ответственным работником Наркомнаца.

Пробирался я из библиотеки темными непросыхающими закоулками – чтобы только не проходить мимо пограничного поста у Гостиного. При мысли о том, что кто-то из них может прикоснуться ко мне словом, взглядом, я втягивался в утробу своей рэкетирской майки и забивался в самую темную складочку, словно клоп, оглушенный лавиной солнечного света. Ужас был в том, что я не мог их ненавидеть, а это единственный щит, за которым можно скрючиться от чужой ненависти, – а то и распрямиться. Но я не умею ненавидеть в одиночку, в глубине души я всех понимаю. Если бы у крыс не было голых розовых хвостов, я бы их тоже понимал.

Этому дню было суждено до конца оставаться крысиным – как раньше в столовых устраивали, бывало, рыбные дни. Пора признаться, что преследующий меня оруэловский образ крысы, увы, не пустой символ. Самая настоящая крыса несколько месяцев подряд чем-то мерно хрупала под перегородкой, отделяющей наш диван от ванны, и я, извиваясь без сна на брачном ложе, старался вообразить, будто слушаю милую, преданную мною рогатую Зойку с лазурными глазами. Если бы супруга не вскакивала по ночам и в ртутном свете фонаря за окном (каюта затонувшего «Титаника») не кидалась в фосфоресцирующей ночной рубашке колотить тапком по стене, я, пожалуй, еще и попытался бы впасть в умиление: под каждой, дескать, крышей, своя жизнь: у людей – человечья, у крыс – крысья. Свое счастье, свои мыши, своя судьба. Я не думал, что наши с крысой интересы сколько-нибудь серьезно противостоят друг другу. Однако крыса не просто жила под нами – она копала (вернее, грызла) под нас.

Однажды утром пол на кухне оказался мертвенно напудрен рассыпанной мукой, по которой в разухабистом изобилии (народные пляски) были понашлепаны отпечатки не лапок, но лап, не зверька, но зверя – минимум кошки, сильней которой зверя нет. Угол большого, с поросенка, полиэтиленового мешка, в обнимку с которым моя русская Венера рассчитывала пережить бескормицу, был как будто отпилен лобзиком – правда, очень грубо, безо всякого старания.

Прожектором настольной лампы я, дюйм за дюймом, просветил осклизлую тьму под ванной, готовый к любым мерзким неожиданностям, но не выискал ни хода, ни лаза. Семейный (военный) совет постановил держать дверь ванной комнаты запертой (перестало сохнуть белье), а по утрам входить туда лишь после деликатного стука, чтобы застать по крайней мере одни лишь следы ночного кутежа. Иногда наша крыса куражилась всю ночь напролет, громя и расшвыривая всевозможные гигиенические бебехи, но иной раз довольствовалась тем, что уволакивала под ванну накидку со стиральной машины.

Я не без содрогания извлекал ее двумя пальцами и бросал в бак с грязным шмотьем, а после дважды мыл руки с мылом и, бреясь, ни на миг не переставал ощущать свою беззащитную босоногость и близость опасной тьмы, загроможденной гремучими тазами. А когда мое непривычное к осадному положению семейство легкомысленно забывало прихлопнуть на ночь дверь в санузел, наша ночная гостья… нет – хозяйка уже не столько пировала, сколько глумилась: все, что было ей по зубам, прогрызала и разбрасывала с пьяной удалью и размахом, отплясывая на добытых потом и очередями продуктах (а новые пророки сулили голод куда более пламенно, чем прежние – изобилие) какие-то бесовские хороводы (казалось, в этих игрищах участвовало не меньше десятка язычниц). После каждого погрома (шабаша) мы еще долго проверяли дверь по десять раз на дню, но – каждый раз стучаться в собственную ванную, это, в конце концов, тоже становится утомительным…