Книга Всюду третий лишний - Бен Хетч

– Больше я не могу играть в эту игру. Она и вправду ужасная.

Она рассказала мне, что в действительности явилось причиной ее разрыва с Джоном. Их сексуальная жизнь была вялой, и она не могла заставить себя позабыть Карлоса. А сейчас, когда она с Карлосом, она не может заставить себя не думать о Джоне, и все хорошее, что было в их совместной жизни, увы, не присутствует в их отношениях с Карлосом. Она добавила, что, возможно, это будет ошибкой, если она вновь вернется к Джону. Я рассказал ей о Люси и о том, какие фантазии приходят мне в голову, когда я думаю о ней и о Никки Олдбридж, соединяя все лучшее от каждой из них в неком едином существе, как это проделывается в знакомом ей фильме ужасов «Муха».

– Да, но в этом фильме они как раз соединяли в одно целое все худшее, что брали от каждого, но ведь твоя подруга ушла от тебя к другому мужчине из… – Доминик сделала презрительную гримасу и досказала фразу таким голосом, как будто выплевывала слова, – …магазина товаров для животных.

– Прижмись ко мне, – сказал я.

– Хорошо, – ответила она, и мы, прижавшись друг к другу, некоторое время лежали молча.

Я попытался уговорить ее продолжить игру и сделать выбор из пяти человек, существующих на данный момент в ее жизни: отца, матери, Карлоса, Джона и меня. Она немного задумалась потому, что я, как мне показалось, был первым кандидатом на смерть.

– Ну а по каким критериям надо выбирать? – допытывалась она.

Я ответил, что это сугубо личное дело, критерии назначает она по своему разумению.

Первым был ее отец, потом мать. Она лежала, положив голову мне на плечо, а я, обняв ее одной рукой, прижимал к себе. Я попытался поцеловать ее. Всякий раз, когда я наклонял голову, чтобы найти губами ее губы, Доминик отстранялась от меня. Я стал опасаться, не заснула ли она, если паузы в разговоре затягивались дольше чем на минуту, но потом предложил ей придумать какую-нибудь игру.

– Ну вот, я придумала. У тебя есть листок бумаги?

Я вынул из поясной сумочки блокнот и вырвал из него страницу. Она велела мне написать поперек страницы любые двенадцать слов, которые придут мне в голову, а потом я должен был соединить их линией, которая своими очертаниями походила на пирамиду, но оставались два последних слова, которые надо было соединить. Это были слова «секс» и «нос», а поскольку у Доминик был довольно большой нос, то получилось так, как будто кто-то сказал: «Ты хочешь заняться сексом с этой девушкой с большим носом».

Когда мы закончили эту игру и она повернулась, как будто собиралась заснуть, я спросил: «Поцелуй перед сном?», но она не подняла голову, и мне пришлось целовать ее в щеку, очень холодную и мягкую, как подушка. Я заснул, а проснувшись на рассвете, обнаружил, что половина моего тела сползла с матраса и покоится на земле. Я понял, что, ища ночью Доминик, я так вертелся и извивался на матрасе, что оказался лежащим по пояс в грязи.

Доминик не было рядом.

Запись в дневнике № 17

Никки ответила на мое письмо не сразу, но ее первое сообщение было очень забавным, и она, как мне показалась, была столь же рада услышать обо мне, сколь я о ней. Ее школьные воспоминания обо мне были столь же четкими и подробными, как и мои о ней, – с кем я дружил, какие предметы выбирал для изучения; она даже помнила многие шутки и розыгрыши: «Спроси своего брата, часто ли ему случалось впоследствии прятаться на деревьях?»

Я никогда не написал бы письма, если бы у меня хватило мужества позвонить по телефону. Что ни говори, но двоим легче общаться по электронной почте. В течение первых двух недель наша переписка была шутливой; мы сообщали друг другу то, что нам было известно о судьбах тех, с кем мы вместе изучали географию, и о том, насколько мы сами преуспели в работе. Однако скоро мы стали обсуждать повседневные дела. Не зная ничего о том, что произошло с Дэнни, она спросила меня о моей семье, и я, не знаю почему, соврал ей, сообщив, что все в полном порядке. Это, должно быть, явилось первым знаком того, что наши отношения ненастоящие и изначально обречены, но тогда мне не хотелось посвящать ее в свои дела. Такие новости лучше просто при случае, как бы непроизвольно, сообщить при разговоре. Они могут попросту отпугнуть ее, да и то, что я разыскал ее и первым послал письмо, может быть истолковано превратно: «Ага, понятно, почему ты обратился ко мне – ты оказался по уши в дерьме и не знаешь, как выбраться».

Наши отношения с Люси становились все хуже и хуже. Ее лучшая подруга Зой отметила помолвку со своим другом Питом, с которым они были вместе меньше времени, чем мы с Люси, да и все ее коллеги в «Иншюранс Манфли» были семейными. К тому же в этом месяце ей исполнилось двадцать девять лет, и это событие, да еще в совокупности с тем фактом, что я до сих пор не нашел постоянной работы, заставляли Люси все больше и все чаще думать о будущем, в то время как я все больше и чаще задумывался о прошлом. Как-то вдруг все, что происходило между нами, стало приобретать решающее значение, обостряя альтернативу: разрыв или… Доминик, вновь появившись на сцене, также, по всей вероятности, поспособствовала этому. Карлос, который всегда был противником брака, вдруг внезапно заговорил о женитьбе после того, как они с Доминик вновь обрели друг друга. Меня, что называется, обложили со всех сторон. В разговорах за спиной Люси все в редакции вдруг начали называть ее «бедная Люси»: бедная Люси, которую ее друг не любит настолько, чтобы сделать ей предложение. Обо мне тоже стали говорить в ином тоне: «Тот самый уважаемый Кит», который остался где-то сзади всех – у него ни пенсии, ни даже работы.

После того ожесточенного скандала вопрос женитьбы перестал обсуждаться открыто, он как бы опустился вглубь, но все время держал нас в напряжении – так и напрашивается аналогия с подпольной террористической деятельностью, за которую никто не берет на себя ответственность, а она порождает споры, доводы и дискуссии. Мы начинали спорить и ругаться из-за одного, но истинной причиной было совершенно другое: такой стала новая скрытая тактика Люси. Эти споры утомляли нас обоих. Люси могла поднять крик из-за того, что я оставил испачканные мармитом ножи на покрывале дивана в гостиной, и раздуть эту малую оплошность до таких размеров, как будто эти ножи подрывали саму основу наших отношений и моих чувств к ней, нимало не заботясь о том, насколько смешно и нелепо выглядят подобные обобщения.

– Ты не любишь меня. Да ты и не способен на это. Ты никогда ничего не сделал для меня. Я никогда не видела от тебя помощи в домашних делах. Ты любишь меня? Прошу тебя, ответь честно и сейчас, пока это не зашло еще дальше. Ну будь хоть немного порядочным, если в тебе осталась хоть капля уважения ко мне; если я веду себя как дура, так и скажи, но скажи об этом сейчас. Ты любишь меня? Я знаю, что нет, но я хочу услышать это от тебя.

– Люси, ведь я всего-то и сделал, что позабыл убрать с дивана эти чертовы ножи.

Все вдруг начали наперебой давать советы. «Ты наверняка чувствуешь, когда это то, что надо» было любимым изречением Карлоса, от которого меня уже тошнило. Он произносил его так, как будто речь шла о неком шестом чувстве. А что это – «то, что надо»? «Это, Кит, когда ты находишь родственную душу. Я было обрел, но потерял ее, а сейчас она вновь вернулась ко мне. Ты должен понять, родственные ли у вас с Люси души». А что такое родственная душа? Его формулировки никогда не были точными. Он говорил, что это тот, с кем ты можешь разделить все, но ведь я делил все с Дэнни, поэтому дело заключалось не только в этом. Я, конечно же, не могу разделить с Люси все. Я редко говорю с ней о Дэнни, да я и не могу этого делать, потому что «прости, Кит, но эти разговоры слишком сильно расстраивают меня».