Книга Молчание в октябре - Йенс Кристиан Грендаль

9

Астрид провела в Порту всего одну ночь, а затем продолжила путь на юг. Судя по выписке из банка, она снова использовала кредитную карточку на бензоколонке перед Авейру, а затем позже позавтракала в Коимбре. В тот же вечер она поселилась в отеле в Лиссабоне, где мы прожили неделю в Граса, с видом на город и реку. Это было осенью семь лет назад, когда я вернулся домой из Нью-Йорка во второй раз так, словно бы ничего не случилось. Перед тем как покинуть Порту, она, возможно, выехала на Матозиньюш, к пустынному пляжу с нефтяными цистернами и закрытыми обветшалыми бараками, с кафе и кабинками для переодевания. Может быть, она пошла туда, куда мы когда-то шли вместе в ветреную погоду, вдыхая запах соли и водорослей, к прибою, который бился о берег с оглушительными всплесками, желтый от вихрящегося песка. Быть может, в тот день также было мглисто, и из-за тумана она не могла видеть горизонта, а видела лишь тусклый, тревожный блеск волн, которые отливали медью вдали, там, где море и туман сливались воедино. Я предложил это еще в машине, когда она встретила меня в аэропорту Каструп. Сказал, что хочу, чтобы мы отправились в Португалию, вдвоем, только она и я. Я не знаю, почему предложил именно Португалию, возможно, потому, что мы раньше там никогда не бывали. Эта идея пришла мне в голову еще в самолете, когда я рассеянно листал журнал авиакомпании и рассматривал карту мира с двумя полушариями, обрезанными и сложенными, точно крылья бабочки, точно два разделенных мира, связанные лишь маршрутами авиакомпании, обозначенными красными линиями, которые пересекали друг друга, расходясь от узловых пунктов в больших городах. Я поместил палец на Нью-Йорке, перед Кони-Айлендом, и провел прямую линию через Атлантический океан между сороковым и сорок первым градусом северной широты и достиг побережья у Порту. Год был напряженным, сказал я, с моей книгой и прочим, так что нам с ней надо немного побыть одним. Быть может, мы уговорим мою мать переехать на это время к нам, а когда она будет по вечерам в театре, то Симон уже достаточно взрослый мальчик, чтобы позаботиться о Розе. Астрид улыбнулась с некоторым удивлением, ведя машину и следя за транспортом. Почему бы и нет?

В самолете, когда мы летели сквозь пустыню потемневшего неба, мной овладела усталость, и я подивился самому себе. Как это все могло случиться? Как я мог отдать свою жизнь в длинные узкие руки, можно сказать, совершенно незнакомой женщины и предоставить ей распоряжаться ею? Может быть, все-таки Элизабет явилась лишь предлогом, толчком? Быть может, я уже годами, сам не догадываясь об этом, постепенно отдалялся от Астрид? Я снова вспомнил разговор с моей матерью в тот день, когда мы гуляли сперва по пляжу, а потом в лесочке с изогнутыми сосенками. Быть может, она была права, и может, мне следовало обдумать свои не имевшие ответа вопросы на кожаном диване с обивкой коньячного цвета в снятой чужой квартире с темным кафелем в ванной? Но от этого ни Астрид, ни я не стали бы счастливее, сказал я себе. Может, и вправду мысль об этом так расстроила меня именно из-за этих темных кафельных плиток? Перспектива стать этаким неутешным одиночкой, который разогревает остывшие готовые блюда в микроволновой печи, принадлежащей другому, и потерянно смотрит в окно на дождливую улицу? Его бездомность, его одиночество в череде дней, заполненных пустыми заботами? Но будем ли мы счастливее, если станем продолжать нашу совместную жизнь? И я снова вспомнил вопрос, который Инес задала мне несколько лет назад, когда мы сидели в кафе на площади Альма. Она спросила, счастлив ли я с Астрид. С тех пор вопрос этот маячил где-то на заднем плане, а дни между тем шли своим чередом. Он сопровождал меня, словно луна сопровождает на пути человека, едущего ночью в машине, и как бы быстро он ни ехал, ее бледный рябоватый лик движется в боковом стекле, позади мелькающих мимо придорожных деревьев. Это был тот бесцветный, без всяких нюансов вопрос о счастье, который заставил меня поверить, что пришло время бежать от всего и всех.

Но кто задал его? Разве Элизабет, в сущности говоря, не была заместительницей Инес как раз в тот момент, когда я готов был поставить под вопрос всю мою сознательную жизнь? Не была ли Элизабет запоздалым орудием мести за мое давнее, юношеское, уже заплесневелое и дурно пахнущее поражение? А может, на самом деле я назначил Астрид на роль Инес, чтобы было кому мстить? Был ли он моим истинным «я», тот несчастный молодой человек, который стоял у окна и смотрел, как Инес исчезает в метельной круговерти однажды вечером, давным-давно? Быть может, я уже никогда больше не стал самим собой, после того как его предал и впервые взял в свои ладони лицо Астрид? Или это была моя величайшая иллюзия, когда я думал, что именно он представляет мое изначальное, неиспорченное «я»? И не был ли я в таком случае всего лишь отголоском тех мимолетных искаженных теней, которые возникали в глубине загадочных взглядов самых разных женщин? Может быть, я был всего лишь их изменчивым перевоплощением? Может быть, просто моя усталость, а может быть, тряска над Атлантическим океаном вызвали у меня головокружение и ощущение того, что все мои мысли также были многочисленными масками, которые спадали, одна за другой, во вращающихся спиралях там, во тьме, над Лабрадорским проливом, и я никогда не пробьюсь сквозь все наслоения самообмана и разъяснений?

Астрид, должно быть, прибыла в Лиссабон лишь в конце дня. Если ей дали номер с видом на реку, она наверняка постояла на террасе, глядя на плоские поверхности черепичных крыш между бруствером крепости и рекой, которая столь широка, что ее противоположный берег в дождливую погоду видится лишь как синеватая, едва различимая полоска. Я представил себе, как она стоит некоторое время с закрытыми глазами, подняв лицо к белесому свету, а дождь моросит, увлажняя ее волосы и орошая щеки и лоб, и проникает сквозь блузку, создавая ощущение, будто чьи-то прохладные кончики пальцев слегка касаются ее плеч. Так она, быть может, сидела, вдыхая запах пыли, растворившейся во влажном воздухе. Так она, может быть, постояла снова, прежде чем войти в комнату и лечь на постель, не сняв одежды. В тот раз, когда мы были вместе, я оставил балконную дверь открытой, хотя было прохладно, и снял туфли с ее ног, прежде чем лечь рядом с нею. Мы еще даже не распаковали вещи. Я положил руку, обняв ее, и спрятал лицо в тень, образовавшуюся между нашими телами. Наше путешествие окончилось, Лиссабон, последний город в Европе, был конечным пунктом поездки. Так сказала она с усталой улыбкой, когда шоссе вывело нас к предместью города с дешевыми, барачного типа домами из бетона. Она лежала на животе с закрытыми глазами, я накрыл ее покрывалом. Она провела по моим волосам спокойным, медленным движением рук, и теплое дыхание из ее ноздрей коснулось моего лица вместе со слабым запахом пота, ее запахом. Так мы лежали оба, совсем тихо и неподвижно, я — положив руку ей на спину и чувствуя ее дыхание ладонью, как медленное движение поясницы, под теплым участком кожи между блузкой и колготками. Я не знал, уснула ли она. Возможно, Астрид все же заподозрила что-то в моем молчании? Быть может, в ее мыслях возникла набольшая трещина, куда проник холодный воздух? Воздух из чужого мира, который лишь на первый взгляд походил на тот мир, в котором она жила рядом со мной и который мы так долго создавали. Ее мир мог вместиться в мой, но для моего мира не было места в ее, в котором возникло это различие, и потому теперь наши знания больше не были одними и теми же. Могу ли я избежать того, чтобы сделать ее меньше, чем она должна быть? Разве не должен я покинуть ее теперь, когда мы живем в разных мирах? Разве я уже не отнял у нее слишком много времени из-за своего меланхолического эгоизма? По крайней мере я должен был бы рассказать ей о том, что случилось, чтобы она сама могла решить, сможет ли она дышать в том, другом, мире, из которого я рассматривал ее лицо, находящееся столь близко от меня, с закрытыми глазами, словно она спала. Я мог бы рассказать ей обо всем в ту октябрьскую ночь в Лиссабоне, когда я лежал, прислушиваясь, как струи дождя бьют по плиткам террасы, по стальным жалюзи, опущенным на окнах лавчонок, по мотороллерам, проносящимся по Руа-Сеньора-ду-Монти. Я ничего не сказал, и это было мое самое большое предательство. Предательство было не в том, что я готов был бросить ее ради другой женщины, а в том, что я вернулся домой и проделал весь этот путь в Лиссабон вместе с нею. В том, что я приполз обратно с моим тайным, сдавленным поражением, словно речь шла о небольшом коротком замыкании, о незначительной технической неполадке. Я лежал здесь, в конце нашего пути, и молчал, точно мне нечего было сказать. Как же так случилось, что я не оставил ее? Почему трусливо вернулся обратно, когда мое приключение закончилось подобно аборту и было выскоблено, как и все другие упущенные возможности и обманутые ожидания, которые часто случаются на нашем пути сквозь череду лет. Быть может, я вернулся обратно из-за жизненных удобств? Из страха перед прежним безутешным одиночеством, которое все еще так хорошо помнил? Наверняка. Но не только.