Книга Сказки о невозвратном - Анна Бялко

Платья сидели божественно. Все три. Каждое подчеркивало что-то свое, в каждом она казалась себе красавицей.

Одно было темное, с низким вырезом, почти вечернее, мокро-блестящее, в стиле: «Офицер, угостите даму пахитоской». Другое — светлое, на пуговицах сверху донизу, слегка напоминающее докторский халат, а третье — изящно-романтическое, с оборками и цветами, в обтяжку. Лиза была в нем похожа на античную амфору.

— Лизка, красота-то какая! — ахала вокруг нее Варя, пока Лиза вертелась перед зеркалом.

— Красиво, конечно, но что мне эта красота — мир спасать? И потом — все три, в сущности, мне даже и не нужны, — сняв последнее платье, Лиза в задумчивости присела на лавочку в примерочной кабинке. — Ну куда их носить? Я же если куда и хожу, то все равно сразу после работы, то есть практически в тех же самых штанах. Одно еще куда ни шло, но все три… А если одно — то какое? Это — вечернее, с ним вообще никуда, в этом вроде и в офис можно было бы, если с каблуками, но светлое, зараза, не настираешься, А это… Здравствуй, амфора! К нему бы еще шляпу с лентами и корзину с цветами, и куда-нибудь на пленэр. И потом они все легкие, зимой в них холодно будет, а летом все-таки жарковато… Да и вообще… Платья… Романтика… Нету им, наверное, больше в моей жизни места, если уж честно-то.

Лиза решительным жестом повесила вешалки с платьями на крючок, вышла из примерочной и направилась в торговый зал — ей еще нужно было купить кухонную утварь и обещанные сыновьям джинсы.

Шар

Майкл Колесницкий был эстетом, не побоимся этого слова, до кончиков ногтей. Да, и за ногтями он тоже следил, следил любовно и тщательно, аккуратно скреб их по утрам специальной жесткой щеточкой, полировал, а раз в две недели делал маникюр в салоне, выбранном со всем пониманием дела. И, между прочим, не только маникюр, но и массаж лица делал, и обертывание парафиновое, и витаминную маску. А что такого? Современный мужчина должен следить за собой, быть аккуратным и выглядеть ухоженным и красивым. И оставьте свои дурацкие предрассудки, лучше Пушкина вспомните, который, как известно, наше все.

Единственно, Майклу не очень нравилось само это слово, которым теперь в народе принято называть таких вот приятных глазу, следящих за собой молодых мужчин. Нет, это совсем не то слово, что вы подумали, так вообще думает одно только быдло, нужное слово — метросексуал, но и оно Майклу было несимпатично. Потому что — ну казалось бы, зачем там эта дурацкая привязка к метро? Метро — это гадко, грязно и тесно, ничего эстетичного в этом нет, и ездят там только лохи.

Лохом Майкл не был, вот уж чего нет, того нет, сам он перемещался по городу исключительно на своей любимице, длинной гладкой двухместной машинке низкой посадки, кремово-серебристого цвета, с четырьмястами лошадок под капотом и нежным, ласкающим ухо именем. Не тем, фабрично-казенным, а своим, почти интимным, придуманным исключительно для нее. Имя это, впрочем, он никогда никому не называл, видя в этом неуместную сентиментальность, и только бормотал его себе под нос, здороваясь с машинкой утром и вечером, каждый раз испытывая при этом толчок такой всепоглощающей нежности, смешанной с гордостью и еще с чем-то теплым и светлым, чего ему даже формулировать не хотелось.

— Это да! — будто шептал на ухо внутренний голосок. — Молодец, старик! Крутую тачку сбацал! А что? Не зря, выходит, все это время горбатишься.

Горбатился, вернее, работал Майкл не кем-нибудь, а главредом, то есть Главным Редактором одного очень стильного глянцевого мужского журнала. Такого, для интеллигентных, умных, но при этом не задрюченных жизнью, а вполне себе настоящих мужчин с мощными бицепсами, ухоженными ногтями и пронзительным волевым взглядом. Не откровенного, как «Бретер», и не примитивного, как «Гигант», где, кроме телок смазливых, почитай, и нет ничего, а именно такого, какого надо. Чтобы и посмотреть, и почитать, и улыбнуться, и другу сказать при случае, что вот, мол, в последнем номере — читал? Можно сказать, единственный приличный журнал на столичном рынке только и был вот этот, в котором Майкл уже несколько лет горбатился. Потому что с этой работой… Да еще ведь и работа такая — всепоглощающая, тут ведь даже отойти покурить, и то все по делу, можно сказать, всю жизнь забирает, на себя ни капли не остается.

Но это Майкл, конечно, лукавил немного, даже кокетничал, не без того. Была у него личная жизнь, временами очень даже была, грех жаловаться. То есть жаловаться все равно есть на что, нет в нашем мире совершенства, да и где оно есть, но уж сказать, что Майкл со всеми его метросексуальными достоинствами был одинок, ни у кого язык бы не повернулся. Ну кого, кого любить девушкам в этом нашем несовершенном мире, как не Майкла — высокого, ухоженного, тридцатилетнего, на такой прекрасной машине, с чувством собственного достоинства и престижной, высоко, между прочим, оплачиваемой работой. А уж образу жизни Майкла вообще можно не то что завидовать — умереть можно за такую жизнь. Не было в городе ни одного события хоть сколько-нибудь светски важного, куда бы не прислали ему персонального приглашения, «пригла», в красивом глянцевитом именном конверте. Да любая телка — только за краешек такого подержаться…

Но, несмотря на все это, а может быть, именно этого даже вследствие, девушки у Майкла не задерживались. Впрочем, не столько они сами не задерживались, сколько он сам их не задерживал, а частенько, случалось, и ускорение, как говорится, им придавал. Потому что — ну что это на самом деле такое? Майкл, будучи эстетом по натуре, ничего так от отношений не требовал, как того, чтобы было красиво. Красиво должно быть, ясно? А это значит — никаких чтобы мерзких претензий, скандалов, слез и невнятных требований, никаких фо па, никаких… А уж что касается внешности — этого мы даже не обсуждаем. Душа у Майкла была тонкой, нежной, и ей непомерную травму могли нанести даже такие пустяки, как, скажем, плохо пробритый неровный участок девичьей ноги, или не в тон подобранный комплект кружевного белья, или… А одна даже — ужас какой! — вообще была без эпиляции! Столичный город, двадцать первый век — и вот такое. На что она рассчитывала при таком подходе — вообще непонятно.

Майкл, отдадим ему должное, как человек душевно тонкий, никогда — никогда, заметьте, — ничего грубого в таких случаях не говорил. Хотя мог бы, между прочим, ох как мог. Дескать, ну и куда ты, лохушка, лезешь с такими-то данными? Пруста не читала, Бодлера с борделем путаешь, а туда же — в высшее общество. Хрен тебе, а не высшее общество, так с ними, в общем, и надо, с большинством уж точно, но Майкл никогда себе такого не позволял. Неэстетично это, в конце концов. Не для него.

Он вообще никогда ничего сразу не говорил, даже виду никакого не показывал. Но в душе, конечно, оставалась ранка, точила, не давая уже отношениям с проштрафившейся девицей течь и развиваться плавно и гладко своим благополучным чередом. Как-то так невзначай, будто исподволь, но начинали такие отношения неизбежно портиться, сходить на нет, и редко больше месяца успевало пройти, как дева и сама понимала, что тут ей не здесь.

И вот тоже. Нет бы — ну прошла любовь, завяли помидоры, уйди красиво, чтоб ни крика, ни прочих дешевых претензий, так нет. Девушки почему-то все как одна считали себя обиженными, пытались какие-то отношения еще выяснять, вопросы нелепые задавали. Нет, ну совершенно нету в народе ни культуры, ни эстетических чувств, вопреки всем Майкловым стараниям — вот уж сколько лет! — нести им разумное, доброе, вечное. Не селится в народе красота, хоть ты что.