Книга Слишком поздно - Алан Александр Милн

Для начала я заставил критика Ройса выйти на сцену и объявить, что он принес поздравительный адрес ко дню рождения Великого человека. Публика ждет привычного начала: сейчас послушаем, какой он великий. Однако Ройса встречает скептически настроенный внук поэта, Оливер — для него Блейдс всего-навсего надоедливый старик. Потом появляется внучка по имени Септима. Молодые люди разносят культ почитания Блейдса в пух и прах, смущая душу Ройса. Публика вначале симпатизирует юным бунтарям, но постепенно их нетерпимость начинает раздражать. Закрадывается мысль: быть может, внуки досаждают деду не меньше, чем он им? Тут входит Марион, их мать. Для нее Блейдс — истинный Бог. Публика видит другую сторону картины: слепое, рабское поклонение. А ведь пожалуй, это едва ли не больше досаждает гению? Если внуки не правы, то их матушка еще более не права. Какое отношение нестерпимо для Блейдса в большей степени?

Публика, сама того не замечая, уже согласна принять на веру, что он действительно гений.

Я даже отважился дать в пьесе образчик его творчества. Мне придавала духу мысль о том, что Теннисон написал «Атаку легкой кавалерии», а Вордсворт — «Деревенского дурачка», но вряд ли публика помнит малоизвестные шедевры. Ей подавай подлинный товар, без обмана. Что ж, они его получат.

О Септима, седьмая дочь,

Волна твоих кудрей черна как ночь.

Где сосны древние темнеют среди скал,

У бездны на краю тебя я увидал…

Ройс, услышав имя девушки, машинально цитирует отрывок стихотворения. Строки завораживают, в них чудится истинная поэзия… но прежде, чем публика успеет критически вслушаться, Септима перебивает, обращаясь к Оливеру:

— Нолль, будь любезен! — и протягивает руку за честно выигранным шиллингом.

Очевидно, у всех гостей одна и та же реакция.

— Черт возьми, Ройс, — бурчит Оливер, шаря в карманах, — я думал, хоть вы удержитесь!

В зрительном зале смешки — публика сочувственно представляет себе, каково быть дочерью Теннисона, если тебя зовут Мод, или сыном Байрона по имени Гарольд… или дочерью Блейдса по имени Септима.

И тут является зять, верховный жрец: суетливый человечек диктует ответы на поздравительные письма, составляет список избранных посетителей для прессы: «трое от светских изданий, трое от литературно-художественных, двое от военно-политических». Заздравный тост — где будем провозглашать заздравный тост? Прямо здесь? Письмо от королевы Виктории — позволить ли Ройсу подержать его в руках? Пожалуй, да, всего на одну минуточку. Что перед нами, как не семейство великого поэта?

Последней на сцену выходит Изабель. Двадцать лет назад она прогнала своего возлюбленного, чтобы поддерживать святой огонь гения на алтаре Великого человека. Двадцать лет жизни она отдала ему: достойны ли такой жертвы созданные им великие стихи? Она задает этот вопрос Ройсу — он-то и был ее возлюбленным много лет назад. Публика тоже задумывается, уже безусловно принимая мнение Изабель об отце. Он в самом деле великий поэт, и она поступила правильно; он в самом деле великий поэт, но она поступила неправильно.

Наконец появляется Блейдс. Полчаса нам внушали, что он последний из великих викторианцев; и вот он здесь, во всем своем величии. Что он скажет? Какими словами воздать должное божеству? Если бы Шекспир и Эсхил, объединив усилия, написали для него монолог, публика все равно осталась бы недовольна. Что уж говорить о моих слабых способностях. «Мы верили в него, пока он не заговорил; как же мы забыли, что персонаж не может быть гениальнее автора?» Однако что-то сказать нужно.

И он говорит… А верховный жрец мгновенно выхватывает карандашик и записывает его слова на манжете. Публика хохочет. Как, должно быть, надоело гению, что каждую его пустячную реплику записывают для истории! Готово, отныне он волен говорить на моем уровне — все равно останется гениальным.

Заздравный кубок выпит, поздравительный адрес прочитан. Блейдс рассказывает о дорогих его сердцу друзьях — Теннисоне, Уистлере, Суинберне, Мередите, а потом остается наедине с Изабель. Праздничное волнение улеглось, и прожитые годы наваливаются на старика тяжелым грузом. Ему нужно кое в чем признаться. Скорее! Скорее, пока еще не поздно!

— Выслушай меня, Изабель, — просит он, и на этих словах опускается занавес.

Когда занавес поднимается вновь, тут-то и начинается моя пьеса. Что происходит в религиозном сообществе, когда становится известно, что они поклонялись ложному богу? Мы уже твердо установили, что он бог — теперь нам откроется, что этот бог фальшивый. Мы разделались с несущественным, хотя и необходимым, первым актом и наконец-то сможем развить действительно интересную тему…

Не вышло. Я слишком поздно осознал свою ошибку. Первый акт меня победил. Я слишком тщательно его отделывал. В умах зрителей прочно укоренилась мысль о величии Блейдса. Для них пьеса — о нем, о живом Блейдсе. Они увидели его, поверили в него и хотят смотреть о нем дальше. В утешение критики заверили меня, что история театра не знает лучшего первого акта — но для большинства на нем пьеса и заканчивалась. А для меня — только начиналась. Для меня главным в пьесе была тема, для публики — характер. В результате остался просто сюжет, который быстро исчерпал себя.

4

Писателей часто спрашивают, заставляют ли они себя писать каждый день или «ждут вдохновения». Насколько я знаю, читающая публика не предполагает, что писатель говорит жене за завтраком: «Дорогая, если к одиннадцати меня не осенит вдохновение, мне понадобится машина». Или что в процессе написания романа автор закрывает глаза, откидывается на спинку кресла и ждет вдохновения, прежде чем приступить к пятой главе. Обывателей интересует не момент зачатия, не родовые муки и не тонкости кормления младенца. Их интересует одно: случайно ли младенец родился?

Что касается меня, я больше не верю в чудесное озарение. Пробовал, и не раз. По полдня просиживал у «Лорда» в надежде, что вдохновение придет. А сколько времени убил на площадках для гольфа! Даже спал после обеда — вдруг вдохновение устроит мне сюрприз? Все напрасно. Чтобы пришла «идея», существует только один способ: сесть за стол и работать. Это и есть истинный писательский труд, и никакой другой с ним не сравнится.

У меня сочинительство происходит примерно так. Вначале часы, дни, недели родовых схваток (дурацкое сравнение, ну да ладно) — словом, недели мучений, когда я всех вокруг ненавижу, и вдруг в голове проклевывается зародыш идеи. Я эту идею рассматриваю и отвергаю как затертую, глупую и неудачную. Продолжаю думать… Проходит еще время… Такое чувство, что я никогда больше не напишу ни строчки. Жаль, та идея три недели назад была такая никчемная… Или нет? Да ну, безнадежно. Еще неделя раздумий… А не сгодится ли та идея, что приходила мне в голову четыре недели назад? Н-нет, пожалуй, не очень. Думаем дальше… Черт возьми, а как все-таки та идея, что была у меня пять недель назад? Есть в ней толк или совсем нет? И если нет, почему она упорно лезет мне в голову, отпихивая другие, более достойные сюжеты? Как вообще можно разумно мыслить, если все время думаешь про ту нелепую идею насчет покойника? И тут я сдаюсь. Остается одно: сесть и вывести из организма эту невозможную чушь. Вдруг получится вовсе и не пьеса; тем лучше, можно будет о ней сразу же забыть. Во всяком случае, приступаем… Ура, я снова пишу! А идея загадочным образом раскрывается сама собой.