Книга Марш Радецкого - Йозеф Рот

— Вы играете в шахматы? — спросил он.

— Охотно! — отвечал окружной начальник.

Им не пришлось уговариваться о встречах. Они встречались каждый вечер в один и тот же час. Они появлялись одновременно. Их привычки находились, по-видимому, в какой-то слаженной согласованности. Во время игры они едва-едва обменивались словами. Они и не испытывали потребности разговаривать друг с другом. На узкой шахматной доске их пальцы иногда сталкивались, как сталкиваются люди на маленьком пространстве, отдергивались и возвращались на место. Но как ни мимолетны были эти столкновения, пальцы, словно они обладали глазами и ушами, все знали друг о друге — о людях, которым они принадлежали. И после того, как окружной начальник и доктор Сковроннек несколько раз сталкивались руками на шахматной доске, им стало казаться, что они знакомы уже долгие годы и что у них нет тайн друг от друга. Так постепенно легкие беседы стали сопутствовать их игре, и оба начали обмениваться мыслями и замечаниями о погоде, политике, свете и людях. Достойнейший человек! — думал окружной начальник о докторе Сковроннеке. Необыкновенно тонкий человек! — думал доктор Сковроннек об окружном начальнике.

Большую часть года доктор Сковроннек ровно ничего не делал. Он работал в качестве курортного врача во Францисбаде всего четыре месяца в году, и все его знание света зиждилось на признаниях пациенток, ибо женщины рассказывали ему обо всем, что, по их мнению, их угнетало, а на свете не было ничего, что бы не угнетало их. Здоровье их страдало от профессий мужей, так же как и от холодности последних, от "общей беды времени", от дороговизны и политических кризисов, от непроходящей военной опасности, от газет, выписываемых супругами, от собственного безделья, от неверности любовников и безразличия мужчин, так же как и от их ревности. Таким путем доктор Сковроннек познакомился с различными сословиями и домашней жизнью их представителей, с их кухней, спальнями, их склонностями, страстями и глупостью. И так как он верил не всему, а приблизительно трем четвертям того, что ему рассказывали женщины, то приобрел со временем превосходное знание света, более ценное, чем его познания в медицине. Когда он говорил с мужчинами, на его губах тоже блуждала недоверчивая и все же услужливая улыбка человека, ожидающего услышать все, что угодно. Какая-то уклончивая снисходительность светилась на его маленьком лукавом лице. Да и в самом деле он столь же любил людей, сколь и презирал их.

Знала ли простая душа господина фон Тротта о добродушном лукавстве доктора Сковроннека? Так или иначе, но это был первый человек после друга юности Мозера, к которому окружной начальник испытывал доверчивое уважение.

— Давно ли вы живете в нашем городе, господин доктор? — осведомился он.

— С рождения! — отвечал Сковроннек.

— Жаль, жаль, что мы так поздно узнали друг друга!

— Я уже давно знаю вас, господин окружной начальник, — заметил доктор Сковроннек.

— Я тоже встречал вас, — ответствовал господин фон Тротта.

— Ваш сын был однажды здесь! — сказал Сковроннек. — Года два назад!

— Да, да, я помню, — заметил окружной начальник. Он думал о том вечере, когда Карл Йозеф пришел сюда с письмами покойной фрау Слама. Это было летом. Только что прошел дождь. Мальчик пил скверный коньяк у буфетной стойки.

— Он перевелся из кавалерии, — промолвил господин фон Тротта, — и служит теперь в егерском батальоне на границе в N.

— И он радует вас? — спросил Сковроннек. Он хотел сказать: огорчает.

— Собственно, да. Конечно! Да! — ответил окружной начальник. Затем быстро встал и распрощался со Сковроннеком.

Он уже давно носился с мыслью поведать доктору Сковроннеку все свои тревоги. Он становился стар, ему нужен был слушатель. Каждый вечер окружной начальник принимал решение поговорить со Сковроннеком, но не мог придумать подходящего начала для интимного разговора. Доктор ожидал этого разговора со дня на день. Он чувствовал, что для окружного начальника пришла пора делать признания.

Уже много недель окружной начальник носил в кармане сюртука письмо сына. На него следовало ответить, но господин фон Тротта не мог этого сделать. А письмо становилось все тяжелей, тяжелый груз лежал у него в кармане. Вскоре окружному начальнику стало казаться, что он носит это письмо в своем старом сердце. Карл Йозеф сообщал в нем, что намерен оставить армию. Уже первая фраза письма гласила: "Я ношусь с мыслью оставить армию". Когда окружной начальник прочел эту фразу, он остановился и бросил взгляд на подпись, желая удостовериться, что Карл Йозеф, а не кто другой, написал это письмо. Затем господин фон Тротта снял пенсне, которое надевал при чтении, и отложил его вместе с письмом. Он отдыхал, сидя в своей канцелярии. Служебные письма еще не были распечатаны. Может быть, в них содержались важные, требующие немедленного вмешательства сообщения. Но все служебные дела казались ему в свете доводов Карла Йозефа уже разрешенными, и разрешенными неблагоприятно. Окружному начальнику впервые довелось поставить свои служебные обязанности в зависимость от личных переживаний. Весть о намерении сына оставить армию подействовала на него так, словно вся императорско-королевская армия вкупе сообщала о своем желании прекратить служение государству. Все, все на свете, казалось, утратило смысл. Гибель мира начиналась! И когда окружной начальник все же наконец решился прочитать служебные письма, у него было чувство, что он выполняет какой-то напрасный и героический долг, как, например, телеграфист тонущего корабля.

Только добрый час спустя решился он дочитать письмо сына. Карл Йозеф испрашивал его дозволения. И окружной начальник ответил ему в следующих словах:

"Мой милый сын!

Твое письмо потрясло меня. Через некоторое время я сообщу тебе мое окончательное решение.

Твой отец".

На это письмо господина фон Тротта Карл Йозеф ничего не ответил. Да, он прервал ровный ряд своих обычных сообщений, и посему окружной начальник долгое время ничего не слышал о сыне. Старик ждал письма каждое утро, и знал, что ждет напрасно. Казалось, что не отсутствовало каждое утро ожидаемое письмо, а приходило ожидаемое и пугающее молчание, Сын молчал. Но отец слышал, как он молчит. И казалось, что юноша каждый день вновь оказывает неповиновение родителю. И чем дольше не приходили вести от Карла Йозефа, тем труднее было окружному начальнику приняться за обещанное письмо. И если вначале ему казалось само собой разумеющимся попросту запретить сыну уход из армии, то теперь господин фон Тротта мало-помалу начинал считать, что не вправе что-либо запрещать ему. Он сильно приуныл, господин окружной начальник. Все серебристее делались его бакенбарды, а виски стали уже совсем белыми. Его голова иногда свешивалась на грудь, подбородок и оба крыла бакенбардов ложились на крахмальную манишку. Так он внезапно засыпал в своем кресле, через несколько минут схватывался и думал, что проспал вечность. Да и вообще его слишком точное умение учитывать время покинуло его с тех пор, как ему пришлось расставаться то с одной, то с другой из своих привычек. Ведь часы и дни предназначались как раз для того, чтобы сохранять эти привычки, а теперь они стали походить на пустые сосуды, которые никогда больше не будут наполнены и которыми никто больше не интересуется. Только на ежевечернюю партию в шахматы с доктором Сковроннеком окружной начальник еще приходил пунктуально.