Книга Грозные царицы - Анри Труайя

К тому же ее мучили кровотечения и истерические припадки, при которых она оставалась словно бы оглушенной в течение нескольких часов. Теперь она и министров принимала в кружевном чепчике, сидя на постели. Иногда, надеясь отвлечься и развлечься, она звала к себе мимов из итальянской труппы, приглашенной ею в Санкт-Петербург, и смотрела на то, как они гримасничают, с ностальгией по тем временам, когда шуты еще смешили ее. А когда чувствовала себя чуть-чуть бодрее, чем обычно, просила принести самые красивые из ее платьев, выбирала после долгих размышлений одно из них, надевала, рискуя, что оно расползется по швам, подставляла голову куаферу, чтобы тот завил и уложил ей волосы по последней парижской моде, и объявляла, что намерена появиться на ближайшем же балу во дворце, затем, усевшись перед зеркалом и погрустив при виде набежавших морщинок, увядших век, тройного подбородка и покрытых красной сеточкой щек, приказывала служанкам себя раздеть, возвращалась в постель и покорялась необходимости дожидаться конца своих дней усталой, одинокой, не имея ничего, кроме воспоминаний. Когда придворные изредка приходили навестить Елизавету, она читала в глазах гостей подозрительное любопытство и холодное нетерпение охотника, подстерегающего зверя в засаде. Как ни притворялись они нежными и любящими, но приходили на самом деле только для того, чтобы посмотреть, долго ли царица еще продержится. Только Алексей Разумовский, как ей казалось, искренне за нее переживал. Но о ком он думал, глядя на ставшую немощной любовницу? О той влюбленной и требовательной женщине, которую столько раз сжимал в объятиях, или о той, кому завтра положит на гроб цветы?…

К навязчивой мысли о смерти вскоре добавилась еще одна, такая же неотступная: страх пожара. Старый Зимний дворец, в котором императрица со дня восшествия на престол всегда останавливалась, приезжая в Санкт-Петербург, – громадное деревянное строение, и от малейшей искры, нет никаких сомнений, оно вспыхнет, как факел. А если огонь займется в каком-либо уголке ее покоев, то безвозвратно пропадут вся ее мебель, все ее иконы, все платья… Скорее всего, и у нее самой не достанет времени спастись, и она погибнет в пламени… И ведь подобные несчастья нередко случаются в столице… Нет, надо собраться с силами и переехать! Вот только – куда? Строительство нового дворца, порученное Елизаветой Петровной итальянцу Растрелли, идет так медленно, что вряд ли можно надеяться увидеть здание во всей красе раньше, чем года через два или даже три. Зодчий потребовал триста восемьдесят тысяч рублей только на то, чтобы закончить личные апартаменты императрицы. А таких денег у нее нет, и она не знает, откуда их взять. Содержание армии в период военных действий – дороже не придумаешь. Ко всему еще в июне нынешнего, 61-го года пожаром уничтожены склады пеньки и льна, а эти товары – просто драгоценные, они так помогают пополнить государственную казну…

Желая утешиться после потерь и не думать о типично русском беспорядке, царица снова стала неумеренно употреблять спиртное. Заглотав, один за другим, множество стаканов крепкой наливки, она свертывалась калачиком на кровати и засыпала мертвым сном. Служанки бдительно следили, чтобы никто не нарушал в это время покой императрицы. Кроме них, был еще и отдельный ночной охранник, называвшийся спальником, ему вменялось в обязанность следить за дыханием государыни, выслушивать ее стоны и жалобы, умерять тревожность, когда она – между двумя провалами в небытие – приходила в себя. Этому некультурному, простодушному и смиренному, как домашнее животное, человеку она, вероятно, и пересказывала содержание ночных кошмаров, которые наваливались на нее, стоило сомкнуть веки. Смешиваясь в ее несчастной голове, истории из жизни семьи и эпизоды политических интриг образовывали неудобоваримую окрошку. Постоянно пережевывая былые страсти, былую злобу и испарившиеся иллюзии, императрица вынашивала в себе надежду, что смерть повременит с приходом к ней хотя бы до тех пор, пока она не достигнет окончательного согласия с Людовиком XV. В крайнем случае, еще можно как-то понять, почему Людовик не захотел ее в невесты, когда ей было всего четырнадцать лет, а ему едва исполнилось пятнадцать. Но то, что теперь он колеблется и никак не решится признать Елизавету своим единственным и верным союзником, теперь, когда они оба на вершине славы, – нет, думала она, нет, это просто уму непостижимо! И уж не такому прохвосту, как этот Фридрих II, отказываться от подобной удачи! Правда, прусский король делает ставку на великого князя Петра, чтобы заставить Россию раскаяться. Ох, уж лучше бы ее, Елизавету, Церковь предала анафеме, чем принять такое унижение!

Намереваясь показать, что она все еще в состоянии заниматься государственными делами, 17 ноября Елизавета Петровна приняла меры, чтобы снизить чрезвычайно непопулярную среди населения пошлину на соль и – в приступе запоздалой снисходительности – обнародовала список приговоренных к пожизненному заключению, которых не мешало бы освободить. Но чуть позже более обильное, чем обычно, кровотечение заставило ее прекратить всякую деятельность. Закашлявшись, она всякий раз истекала кровью, и врачи, уже не отходившие от ее постели, вынуждены были признаться, что, по их мнению, никакой надежды нет.

24 декабря 1761 года Елизавету соборовали, и она нашла в себе силы повторить за священником слова отходной молитвы… В этом мире, который мало-помалу от нее отдалялся, словно погружаясь в небытие, она угадывала жалкую возню тех, кто завтра засыплет ее землей. Нет, это не она умирает, умирает мир других. Так и не приняв никакого решения о престолонаследовании, она доверила Господу решить судьбу России, когда она испустит свой последний вздох. Разве там, наверху, не лучше, чем здесь, внизу, знают, как лучше для русского народа? До понедельника, 25 декабря, дня Рождества Христова, царица боролась с тьмой, заливавшей ее сознание. В три часа пополудни дыхание Елизаветы остановилось, лицо ее, на котором сохранились еще следы румян и белил, стало спокойным. А ведь ей шел всего только пятьдесят третий год…

Когда обе створки двери, ведущей из комнаты, где покоилось тело усопшей императрицы, распахнулись, придворные, толпившиеся в соседнем зале, бросились на колени, стали креститься и склонили головы, чтобы выслушать положенные по обычаю слова, произнесенные старым князем Никитой Трубецким, генеральным прокурором Сената: «Ее императорское величество Елизавета Петровна почила в Бозе». Затем князь громко уточнил, чтобы избежать всякой двусмысленности: «Храни Господь нашего всемилостивейшего государя-императора Петра III».

После похорон Елизаветы «Милостивой» ее близкие составили тщательную опись имущества, хранившегося в ее шкафах и сундуках. Там было обнаружено пятнадцать тысяч платьев, многие из которых так ни разу и не были надеты Ее Величеством, разве что примерены во время иных одиноких вечеров, когда она созерцала свое отражение в зеркале.

Первыми, кто пришел поклониться накрашенному и наряженному телу покойной, были, как и положено, ее племянник Петр III, плохо скрывавший свою радость, и ее невестка Екатерина Алексеевна, уже обдумывавшая способ, каким бы ей использовать этот новый расклад. Набальзамированный, надушенный труп в короне на голове и со скрещенными на груди руками в течение шести недель был выставлен в одном из залов Зимнего дворца. Многие из толпы, протекавшей перед открытым гробом, оплакивали Ее Величество, которая так любила простой народ и, не колеблясь, наказывала за преступления знатных людей. Но взгляды всех посетителей неизбежно перемещались с неподвижной маски царицы на бледное, серьезное лицо великой княгини, преклонившей колени у катафалка Екатерины. Она, казалось, глубоко погрузилась в бесконечную молитву. Но на самом деле, если она и шептала про себя одну молитву за другой, то в уме держала, главным образом, манеру своего поведения в будущем: ведь именно этим определится возможность помешать осуществлению злокозненных намерений мужа.