Книга Дикие пчелы - Иван Басаргин

Макар задохнулся от обиды, значит, вот как судит о нем Кузиха. Ехал он тогда с охоты, вез в дом Хомина добытого изюбра.

– Вот и отдай нам этого зверину, буду молить бога о твоем здравии, – не останавливалась жадная баба.

– Это как же ты будешь молить за меня бога, ежли я продал душу дьяволу.

– А чтобы он отпустил тебе грехи.

– А откель ты узнала, что я душу продал дьяволу?

– Так ить все говорят. А говорят, здря не скажут.

– Ну что ж, – выдавил из себя Макар, – могу и дать. Вскинул кнут и что есть силы опоясал им Кузиху, начал хлестать да приговаривать: – Вот тебе «дьявол», вот тебе «душу продал»! Чтоб ты лопнула от жадности. Сделаю укорот-то языку твоему…

Едва убежала Кузиха от разъяренного Макара.

– Колдун! Поганец! Чернокнижник! – орала она, отбежав.

Видел эту порку проезжий мужичок, остановил коня, мирно заговорил:

– А зря ты этак, человек, поступил. Бабы народ страшенный, во гневе дьяволу горло перегрызут. Все могут: убить, оговорить, ославить. На доброе-то людская память короче гулькина носа… Ой как коротка, ежли оговорят. Страшись таких баб.

…Вот и выворотень старого кедра. Однажды загадал на него Макар, что если упадет кедр от бури, то и он за ним умрет. Ан нет. Кедр уже лежал на земле пятый год, а Макар еще как дуб. Уйти бы Макару от этой маеты, пока не засосало людское болото. Но жизнь еще мила, не хочется уходить. У Макара есть шальная задумка – увидеть, кем будет Хомин этак лет через пять-шесть. Сейчас он тих и покладист. Хотя заметно приободрился. Голос стал тверже, походка упруже. Работает не так, как раньше, самое малое – за троих. А то ведь жил спустя рукава. Ходил с ленцой, опустился и, похоже, не собирался выбираться из нужды. Но вот Макар подбодрил его. Хочет сделать из Евтиха человека. Но какого? Бережнова знал добрым, тихим малым. Сейчас это властелин. Только им сказанное слово и праведно. Остальные будто и не умеют говорить умно. Власть… Сколько людей она уже испортила. И еще скольких испортит?…

– Ну посмотрим, – усмехнулся холодными губами Макар и навалился спиной на рыжую глину выворотня. Здесь меньше дуло. Обтер платком взмокшее лицо, глаза и начал дремать. Вконец устал. Переступил с ноги на ногу, но тут же отскочил. Нога встала на что-то мягкое. Кто-то под снегом завозился. Макар сдернул с плеча берданку, уставил ствол в снег. Подумал, что здесь залег медведь. Этого еще ему не хватало. Сидун нашел приют под выворотнем. Такое часто случается, когда медведь сильно закормлен и ему даже лень рыть берлогу. Косматая шерсть и жир согреют. Сидуны-медведи засыпают сидя, снег их завалит, и спят они до тех пор, пока он не растает. Макар едва не нажал на спуск. Из-под снега послышалось приглушенное рычание, потом слабое поскуливание.

– Вот ястри тя в нос-то, напужал до смертушки. Душа в пятки ушла. Вместо медведя – собака.

Макар разрыл снег, нащупал собаку, с трудом выволок ее наверх.

– Пес ладный, но в беспамятстве. Лапу вон как разбарабанило. Что же делать? Самого бы кто донес до дому, а тут с тобой возись. Послал бог находку. Однако грех бросать живую тварь на погибель. Может, где хозяин жалкует по ней. Дотяну, верста осталась.

Поднял на плечи двухпудового пса, тот взвыл от боли, хотел цапнуть за руку Макара, но, видно, не хватило сил.

– Лежи, вишь, хочу тебя спасти. Жизня и для букашки мила. А нам и того боле… – сказал Макар и пошел в снегу наперекор буре.

Верста тянулась бесконечно долго. Даже луна успела уйти за гору, а он все шел. Много раз Макар отдыхал на этом отрезке пути, опускал пса на снег, начинал дремать, но скулеж собаки выводил его из дремы. А заснул бы, тогда смерть. Легкая, теплая смерть. В голове стучали, тренькали звонкие молоточки, будто кто бил по серебряной наковальне. Пот и снег смешались. Ноги отказались идти, когда Макар увидел через перепляс бури, через белую мглу свою избушку. Упал и пополз, но собаку не бросил, волок ее за собой. Пес в забытьи повизгивал, Макар тянул его за заднюю лапу, как дохлого. Ни разу ему не пришла мысль бросить пса и спасать себя.

С трудом отвалил Макар бревно от дверей сеней. Открыл головой дверь и вполз в сени, втянул за собой пса. Затем открыл двери в дом и перевалился через порог, оставил злую бурю с носом. Обозленная, что жертва ушла, она завизжала в пазах домика, застучала дранкой на крыше, задребезжала стеклами в рамах.

Долго, бесконечно долго лежали человек и пес на полу. Первый дремал, второй был в забытьи. Макар отдохнул, с трудом поднялся на ватные ноги, достал с полки туесок с медом и жадно выпил его как воду. Мед вернул силы. Макар сбросил с себя мокрую дошку, хрустящую ото льда, снял потную рубашку, накинул на плечи зипун, не спеша начал выбирать снег и сосульки из бороды. Лишь потом вздул свечу, растопил печь. Буря неистовствовала, встряхивала домик, как пасечник встряхивает рамку, чтобы сбросить с нее пчел, гудела в трубе. Но она уже была не страшна. Жарко горели в печи дрова, сладкое тепло разлилось по телу. Было легко на душе, ведь Макар сделал больше, чем мог: спас пса и сам выжил. Он бросил на топчан, который стоял у русской печи, изюбриную кожу, положил на него собаку. Она взвизгнула.

– Ожил. Ничего, оклемаемся. Лежи. Все будет ладно.

Макар пожевал вяленого мяса, не раздеваясь, прилег на кровать и тут же уснул, будто куда-то провалился. Спал он по-стариковски недолго. Свеча догорела. Зажег другую. Пес все так же лежал на топчане, но глаза его уже были открыты, он пристально смотрел на человека, будто спрашивал: кто ты? Макар напоминал Безродного. Хотя бы ростом и бородой, но Безродный сбрил бороду. Увидел огромную тень, косматая, она переломилась. Зарычал. Макар усмехнулся:

– Рычишь. Хорошо, а ить, почитай, был дохлый.

Пора было варить ужин.

Нагнулся старик, чтобы взять полено и подбросить в печь. Пес ощерил зубы, подобрал лапы, словно хотел прыгнуть на человека.

– Не бойся, сам сообрази своей башкой, на кой черт мне было волочить тебя сюда, а потом бить, ить я человек. Понимаешь – человек. То-то. Замолчал. Лежи, не трону, вишь, печь надо топить. Ветер-сквалыга с устатку может и заморозить нас. На улице не замерзли, а в доме можем окостыжиться. На мне гола кожа, а ты в шубе. Смекай! Разница есть! Я сам о себе радеть должен, не токмо о пропитании, а еще и о тепле, – ворчал Макар.

В его голосе пес уловил теплые нотки, каких не было у прежнего хозяина. Но они были, эти же нотки, у Федьки.

– Будь у меня такая шерстина, как у тебя, тогда бы я жил без думок о лапотине. А то ить штаны надо, рубашку подай, а поверх разную разность на себя пялишь. Человек есть человек, ему больше вашего надо; едома, лапотина, тепло. Мало того, так еще и душевная закрутка надобна. А то как же? Без душевности человек – не человек. И тебе она надобна. Вона, к примеру, одел я хоминских щенят, носятся они по снегу, визжат, ожили. А то ить совсем охляли в духоте и безветрии. Ты на ветер зла не таи, он тожить нужен. Все, брат, здеся к месту. А ты рычишь на меня. Хомин спас меня, я ему помогаю, а не рычу. Тебя я спас – ты, коль сможешь, мне поможешь. Когда-никогда словом обмолвимся. Одному-то скукотно. Найдется хозяин – верну. Чужого мне не надо.