Книга Конокрад и гимназистка - Михаил Щукин

Чукеев с ответом не торопился. Прикусив нижнюю губу, старательно шоркал ладонями по коленям, словно они у него замерзли. Наконец торопливо заговорил:

— Бродит у меня одна мысль…

— Одна и та бродит, — усмехнулся Гречман.

Но Чукеев будто и не расслышал насмешки начальника:

— Размышляю я таким образом… У мельниковой дочки, сдается мне, амурные дела с конокрадом. А иначе с какого бы рожна он ее выручать полез? Вот и думаю, что надо бы их свести вместе, в одной камере, а я бы рядышком посидел, за стенкой, послушал… Может, они и проговорятся о чем-нибудь. Сам-то мельник еще не объявлялся? С ним ведь шуму не оберешься.

— Как же не объявлялся? Два раза был, а меня, как назло, — Гречман горестно развел руками, — оба раза и не оказалось, по делам отлучался. Думаю, вот-вот и в третий раз прибежит, а я опять отлучусь. Ну а завтра придется принимать и беседовать, но для этой беседы, сам понимаешь, мне уже все знать надо. Все! Что касаемо твоей мысли — попробуй. Но учти, что времени у тебя нет. Если до полуночи ничего не услышишь, начнем допрос с пристрастием. Терять нам с тобой нечего, разве только погоны да головы. Понимаешь?

— Так точно. — Чукеев тяжело поднялся с дивана. — Еще приказания будут?

— Какие приказания? Одно-единственное у тебя есть, за глаза хватит! Ступай.

В дверях Чукеев задержался, прислушался: в коридоре шумели. Это, оказывается, Сергей Ипполитович Шалагин пытался прорваться в кабинет полицмейстера. Его не пускали, он кричал, что будет жаловаться, что найдет управу и разнесет это осиное гнездо в клочья, но полицейские, помня строгий наказ начальника, стояли намертво. Сергею Ипполитовичу в третий раз пришлось уйти ни с чем.

Когда шум стих, Чукеев выбрался в коридор и быстро спустился вниз — отдавать указания.

Не прошло и часа, как все было готово: освободили две соседних камеры; в деревянной стене, разделявшей их, понизу просверлили дыры, замазали их сажей, чтобы не бросались в глаза и были неотличимы от серых бревен, проверили — слышимость была отличной.

3

Лишь одно-единственное желание мучило Тонечку со вчерашнего дня — ей хотелось проснуться. Она никак не могла смириться с реальностью случившегося: вонючий мешок, узкий чулан, страшный мужик с веревкой, котенок, безжалостно разорванный надвое, душный обморок, а затем вонючая холодная камера, в углу которой пищали мыши, — все это казалось затянувшимся страшным сном, и нужно лишь сделать усилие над собой, надеялась она, чтобы наваждение исчезло, а она бы оказалась в своей уютной милой комнатке с голубыми обоями, где на столе, на маленьком подносике, стоит стакан молока, накрытый крахмальной салфеткой.

Но это был не сон.

Она окончательно уверилась в этом, когда увидела на низком грязном топчане Васю-Коня. Он лежал на спине, его зеленые рысьи глаза лихорадочно блестели, хищный нос заострился и густо покрылся мелкими бисеринками пота. Ловкие, сильные руки безвольно раскинуты. Брюки распороты на левой ноге до самого верха, нога ниже колена перевязана, и на плотном, толстом слое бинтов проступали подсохшие кровяные пятна. В маленькое зарешеченное оконце у самого потолка сочился через грязное стекло мутный свет.

Это была реальность.

Тонечка достала из кармана беличьей шубки платок, опустилась на колени перед топчаном и легкими, почти неощутимыми движениями вытерла пот с лица Василия. Лихорадочный блеск его глаз как бы притух, потемнел, взгляд стал осмысленным, и спекшиеся губы чуть раздвинулись в виноватой и слабой улыбке:

— Вот видишь, барышня, как нам довелось свидеться…

— Какая я тебе барышня, ты же знаешь, как меня зовут — Тоня.

— То-о-ня… Прости, не оберег я тебя, не выручил — кругом перед тобой виноватый…

— Никто не виноват, — строго перебила его Тонечка, — это судьба, а ее человеку изменить невозможно.

— Судьба-а-а… В камере у Гречмана… Я там кружку с водой видел, дай мне попить, жар какой-то во мне…

Тонечка поднялась, принесла кружку, напоила его и за этой нехитрой минутной работой успокоилась. Неизвестно откуда взявшаяся уверенность вытеснила из души все страхи. Стало ясно и просто: она окончательно уверилась, что этот человек с виноватой улыбкой, лежащий сейчас на грязном топчане, бесконечно ей дорог, что она любит его и обязательно спасет. Больше Тонечка ни о чем не думала — ни о прошлом, ни о будущем — и жила только конкретной минутой: смотрела, не отрывая взгляда, на заострившееся лицо, ставшее ей бесконечно родным, прикладывала влажный платок к горячим губам и — кто бы мог подумать! — была счастлива. Вот он, рядом, пусть раненный, но живой и принадлежащий только ей, Тонечке Шалагиной. Она твердо теперь знала это — только ей. И никому больше.

Куда делась избалованная и капризная девочка из богатой семьи новониколаевского мельника? Не было ее здесь. Вместо нее в камере возле Василия оказалась спокойная и терпеливая женщина, глаза которой были наполнены тихой, самоотверженной любовью.

Она укрыла Василия своей беличьей шубкой, а сама прилегла рядом, прижалась грудью к мускулистому плечу и замерла. Тонкими пальцами перебирала волосы Василия, гладила его и чувствовала, видела, не открывая зажмуренных глаз, как он замирает от легких, почти неощутимых движений.

Слова им были не нужны — все совершалось молча. И Тонечка лишь легко вздохнула, когда на грудь ей легла горячая и осторожно-нежная ладонь. Крепче зажмурила глаза, полностью отдаваясь во власть осторожных и чутких рук.

Качнулся грязный низкий топчан, качнулись серые стены и мутное стекло за решеткой, качнулся весь полицейский участок, насквозь пропитанный руганью, вонью и перегаром, — все качнулось и рассыпалось, как прах. Следа не осталось. Под чистым и высоким мартовским небом, рассекая свежий воздух, уже ощутимо пахнущий весной, летели двое, крепко обнявшись, слившись в единое целое — парили, кружились, то падая вниз, то взмывая вверх. И не было никакой преграды в этом полете — над городом, только что уснувшим, над Обью, таящейся подо льдом, над пожарной каланчой, украшенной желтой точкой газового фонаря, над плавными изгибами железнодорожного моста, надежно соединявшего два берега.

Летели…

И разве в людской власти было их остановить?

Чукеев отпрянул от дыры в стене, ударил себя кулаком по колену: «Черт возьми, да они же, они…»

4

Наконец-то!

Стараясь сдержать волнение, Николай Иванович аккуратно сложил газету, но затем не утерпел и снова ее развернул. Еще раз прочитал на последней странице маленькое объявление, обведенное тонкой линейкой с виньетками по углам. Оно гласило: «Любимый Митя! Пылая сердцем, я жду тебя в оговоренном месте в день годовщины нашего знакомства. С утра до вечера. Вечно твоя Лика». Дурацкое это объявление, а их в последнее время стали печатать в газетах все больше — появилась такая мода, серьезного человека никогда бы не заинтересовало, а тут… Николай Иванович прямо-таки светился, обнаружив восторженную чепуху некой Лики.