Книга За год до победы - Валерий Поволяев

Не удержался от фразы:

– Хор-рош гусь.

– Товарищ гусь, – поправил Данилевский.

– В номер! – скомандовал главный и крякнул вторично. – И чтоб сопроводиловочка была не хуже фото!

– Сам сочиню, – пообещал Данилевский.

Текст он сочинил короткий – строк восемьдесят, чуть побольше обычной информашки, но столько тепла вложил в него, какое можно себе позволить по отношению к коллеге, нежности, сердечного щемления, что даже сам удивился: неужели это он написал?

Некоторое время сидел над текстом, держась за голову в добром изумлении – есть еще порох в пороховницах, не весь изожжен в перепалках, подмахнул широким росчерком, потом помчался к главному – пусть подмахнет и он.

Газета вышла в воскресный день, из киосков исчезла быстро – народ, собравшийся отдохнуть, берет газетные киоски в такие дни штурмом – газета если не на чтиво, то на завертку сгодится обязательно, либо на корм костру, когда не захотят гореть сырые ветки, пойдет, – исправно попала она и по адресам, в почтовые ящики подписчиков; многие в тот день обратили внимание на портрет героя, напечатанный на первой полосе. Пургин же воскресного номера не видел, это издавна, еще с «Русского слова» и «Биржевых ведомостей», повелось – находясь в отпуске, журналисты родных газет не читают принципиально: Пургин не был исключением из правил.

Да если бы и прочитал, то вряд ли бы стал что-то делать, суетиться и что-либо предпринимать – выругался бы, конечно, в сердцах, послушал бы собственное, часто заколотившееся сердце и, не уловив в его стуке трещин и тоскливого холода, успокоился бы. Ведь теперь ему сам черт не брат и ангел не родственник, он выше и тех и других, он теперь не просто небожитель, он больше, чем обычный небожитель, вот ведь штука какая!

Но даже если бы он прочитал газету со славословиями Серого, то вряд ли бы вспомнил одного из топтунов, ходивших за ним в тридцать шестом году по пятам. Топтунов тогда он засек троих – молодого невзрачного парня, окропляющего асфальт соплями – от вечного пребывания на улице он простыл до самого нутра, у него даже кости сочились соплями, этот малый стал хроником, носатого армянина и чистенького, дворянского вида старичка в немодной, заношенной до седины шляпе, при галстуке, – непременная принадлежность интеллигента, – пришпиленном к рубашке заколкой. Чем-то тот старичок напоминал Пургину Топаза Топазовича, был он тих, несуетлив и чем-то очень противен, как, наверное, бывает противен всякий топтун-наблюдатель, а этот – особенно. «На пенсии, наверное, находится, – решил тогда Пургин, – а в свободное время прирабатывает».

Старичок тот достался московским органам от царской охранки, всю свою жизнь он посвятил тому, что снашивал обувь, сносил ее бессчетное количество пар, а уж сколько подметок издырявил – вообще числом определить нельзя. Нет такой цифры. Глаз у старичка был, что фотоаппарат, если старичок один раз обращал внимание на человека – именно обращал, это профессиональное, – то фотографировал его навсегда. И фотокарточку прочно держал в памяти.

Своим способностям старичок не удивлялся – это у него было профессиональное, вырабатывалось, накапливалось по толике с того самого дня, когда он в первый раз переступил порог полицейского участка.

Про свои способности он говорил:

– От отца все это. Отец у меня фотографом служил в магазине на Кузнецком мосту, он и научил запоминать людей – потом это мне не раз пригождалось. Серебро за редкую свою способность брал. – Старичок пальцем стряхивал слезки с глаз, жаловался: – Вся способность моя в зрение ушла. Человека запоминаю мертво, он будто бы приклеивается к мозгу, а вот обычный номер телефона приклеить не могу – не запоминается. И адрес запомнить не могу, и имя-отчество, и кое-чего еще… Вон сосед у меня есть, на одной лестничной площадке живем – он инженер по земляному маслу, по нефти, значит. Когда этот инженер приезжает в Баку, то не требует никаких справочников по вышкам, по запасам нефти и того, какие трубы, на какую вышку надо доставлять иль чего еще, он все знает без бумаг и талмудов, он спиною поворачивается к морю и говорит: «Первая вышка справа – номер такой-то, бурит горизонт, бишь, пласт иль что у них там есть, такой-то, сейчас находится на глубине этакой-то, – называет, значит, глубину, предположительные запасы нефти, мощность двигателей, запас кабелей на удлинение от берега и так далее – выдает, в общем, всю вышку целиком, с потрохами, потом идет дальше: следующая вышка номер сякой-то, бур сидит на глубине два с половиной километра, нефти там столько-то, газа столько-то, вазелина столько-то, коньяку столько, движки такие-то, длина кабелей сякая-то, платформа поднимается над уровнем воды на столько-то четвертей и те де, и те пе…» Смотрю я на этого инженера – душа радуется – специалист!

Старичок произносил часть слов на свой лад: «энтот», «спецьялист», «вишка», вместо «вышка», «бурь» вместо «бура», сказывался не то местечковый, не то зарядский – из Зарядья – акцент, походил старичок на подшибленного темного голубя с азартными, влажно поблескивающими глазами выпивохи и продувного игрока в карты, когда говорил, ходил кругами, обвораживая собеседника, заглядывал ему в лицо, квохтал, рассыпал подле себя нервный хриплый хохоток и перхоть.

– Но этот вумный инженер, – старичок так и произнес это слово – «вумный», поднял указательный палец, – не знает ни одного стихотворения – в жизни не мог запомнить и в гимназии схватил немало двоек – никак стихотворения не укладывались у него в голове, выскальзывали в дырки… Значит, человек этот имеет особый склад ума – технический, так сказать, совсем далекий от всего другого. Так и я. Я имею особый склад ума, памяти, запоминаю то, чего не помнят другие, вот тут эта запоминалка находится, – старичок сдвигал шляпу на нос и стучал себя по затылку костяшками пальцев, – вот тута. Один раз как увижу человека, так засвечу его на все оставшиеся времена – можно не фотографировать и отпечаточки пальцев не снимать, – нич-чего этого не понадобится, все находится тута, – он снова стучал себя по затылку, – тута!

Так попал ему на глаза и Пургин.

Повертев воскресную «Комсомолку» в руках – эту газету старичок выписывал с двадцать пятого года, поскольку молодежь любил, считал ее своим будущим, досадливо кряхтел, если ему в ней что-то не нравилось, но считал, что без молодежи никакие великие дела не сдвинуть, – старичок крякнул и приставил к носу палец:

– Этого человека я где-то видел!

Он уже не сомневался, что изображенный в газете Пургин – его клиент. Ну если не его личный, то клиент его ведомства. А старичок подрабатывал во всех ведомствах, где ему платили, – в МУРе, в «домике на горке», пробовал даже прибиться к армии, к их рабоче-крестьянскому и прочему сыску, но старичка турнули прямо от бюро пропусков, и стать своим в армии он уже больше не пытался, подрабатывал он и на частных заданиях – то дамочку, жену богатого профессора-юриста выслеживал, то за любовницей начальника Главриса присматривал, то за шофером одного писателя – работы ему, в общем, хватало.

– Это наш гражданин, – прокряхтел старичок и нехотя поднялся с дивана. День был жаркий, как на юге в лучшие летние времена – от солнца некуда было спрятаться и людям хотелось бегать по улице голяком – припекало здорово, но старичку жар костей не ломил. Он натянул на себя темные, припахивающие старческим недержанием брюки, рубашку с потертыми, но чистыми манжетами и серебряными запонками, заранее вдетыми в прорези – сухонькая птичья лапка старичка свободно, без всяких зацепов и препятствий проскочила в манжет, повязал галстук, пришпилил его к рубашке знакомой Пургину заколкой.