Книга Ночь в Лиссабоне - Эрих Мария Ремарк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
От машины, которая так долго охраняла нас, теперь надо было избавиться.
– Продай ее, – сказала Элен.
– Может быть, бросить ее в море?
– Это ничего не изменит, – возразила она. – Тебе нужны деньги. Продай.
Она была права. А продать оказалось очень легко. Покупатель заявил мне, что он заплатит пошлину и велит перекрасить машину в черный цвет. Это был торговец. Я продал ему машину от имени Георга. Неделю спустя я уже увидел ее с португальским номером. Машин такой марки было в Лиссабоне несколько, я и ее узнал только по едва заметным вздутиям на левой подножке. Паспорт Георга я сжег.
Шварц взглянул на часы.
– Теперь уже осталось совсем немного. Раз в неделю я ходил в консульство. Некоторое время мы жили в гостинице. У нас еще были деньги после продажи машины, и я их тратил. Я хотел, чтобы у Элен было теперь все. Мы нашли врача, который помог достать нужное лекарство. Мы ходили с ней даже в казино; для этой цели я брал напрокат в одном заведении смокинг. У Элен еще сохранилось то платье из Парижа. Я купил ей пару золотистых туфель. Прежние я забыл в Марселе. Вы бывали в казино?
– К сожалению, да, – сказал я. – Я был там вчера вечером. То была ошибка.
– Я хотел, чтобы она приняла участие в игре, – сказал Шварц. – И она выигрывала. Непонятное продолжалось. Она, не глядя, бросала фишки на поле, и ее номера выигрывали.
В этом последнем периоде почти исчезла реальность. Казалось, будто опять вернулась та пора в маленьком замке. Мы уже почти не притворялись, но тут впервые у меня появилось чувство, что она наконец полностью принадлежит мне. И в то же время с каждым днем она все больше ускользала от меня к своему самому неумолимому любовнику. Она еще не сдалась, но уже не боролась.
Были долгие, мучительные ночи, когда она плакала, но вслед за тем вновь наступали сладостные, почти неземные минуты, в которых отчаяние, мудрость и любовь, уже не ограниченная телесной оболочкой, возвышались вдруг до неслыханной силы, и я не смел пошевелиться, поглощенный ею.
– Мой любимый, – сказала она мне однажды ночью, и то был единственный раз, когда она заговорила об этом, – благословенной страны, которой ты жаждешь, мы никогда не достигнем вместе.
Под вечер я отвез ее к доктору. Теперь вдруг, мгновенно, как удар молнии, я почувствовал яростный протест, который почти лишал меня рассудка. Я не мог, не в силах был удержать то, что я любил.
– Элен, – сказал я сдавленным голосом, – что же, наконец, это?
Она не ответила.
Потом покачала головой, улыбнулась:
– Мы сделали все, что могли. И это не так уж мало.
Потом наступил день, когда в консульстве мне сказали, что невероятное совершилось; для нас поступили две визы. Хмельное настроение случайного знакомства сделало то, чего мы не могли добиться, несмотря на мольбы, несмотря на всю нашу нужду! Я засмеялся. Это была истерика. Впрочем, если умеешь смеяться, в нынешнем мире можно найти много смешного. Как вы думаете?
– В конце концов смеяться перестаешь.
– Самое замечательное, что мы немало смеялись в последние дни, – сказал Шварц. – Мы были в гавани, куда не попадали ветры. Так, по крайней мере, казалось. Горечь ушла, не было уже и слез, а печаль стала такой прозрачной, что ее порой нельзя было отличить от иронически-тоскливого оживления. Мы переехали в маленькую квартиру. С совершенно непонятным ослеплением я по-прежнему преследовал одну и ту же цель: уехать в Америку. Пароходов долго не было, пока наконец не появился один. Я продал последний рисунок Дега и купил два билета. Я был счастлив. Я думал – мы спасены. Несмотря ни на что! Вопреки всем врачам! Должно же было произойти еще одно чудо!
Отплытие отложили на несколько дней. Позавчера я снова пошел в контору пароходства. Мне сказали, что корабль отойдет сегодня. Я объявил об этом Элен и вышел из дому, чтобы еще кое-что купить. Когда я вернулся, она была мертва.
Все зеркала в комнате были разбиты. Ее вечернее платье валялось разорванное на полу. Она лежала тут же – не в кровати, а на полу.
Сначала мне пришло в голову, что ее убили во время грабежа. Потом подумал, что это дело рук агентов гестапо. Но ведь они искали меня, а не ее. Когда же я увидел, что ничего, кроме платья и зеркал, не повреждено, я все понял. Я вспомнил про ампулу с ядом, которую я дал ей; она говорила мне, что потеряла ее. Я стоял и смотрел на нее, потом бросился искать хоть какое-нибудь письмо, Его не было. Не было ничего. Она ушла без единого слова. Вы понимаете это?
– Да, – сказал я.
– Вы понимаете?
– Да, – повторил я. – Что же она еще должна была написать вам?
– Что-нибудь. Почему? Или…
Он замолчал.
Наверно, он думал о последних словах, о последних любовных клятвах, о том, что он мог бы взять с собой в свое одиночество.
Он сумел расстаться со многими предрассудками, только, видимо, не с этим.
– Она никогда не смогла бы остановиться, если бы начала писать вам, – сказал я. – Тем, что она вам ничего не написала, она сказала вам больше любых слов.
Он помолчал, видимо, раздумывая над этим.
– Видели вы объявление в бюро путешествий? – прошептал он наконец. – Отплытие отложено на один день. Может быть, она прожила бы еще один день, если бы знала?
– Нет.
– Она не хотела ехать со мной, потому она и сделала это.
Я покачал головой.
– Она больше не могла вынести боли, господин Шварц, – сказал я осторожно.
– Не думаю, – возразил он. – Почему она сделала это именно за день до отъезда? Или она думала, что ее как больную не впустят в Америку?
– Почему вы не хотите предоставить умирающему человеку самому решить, когда жизнь для него становится невыносимой? – сказал я. – Это минимум, что от нас требуется!
Он смотрел на меня и молчал.
– Она держалась до последнего, – продолжал я. – Ради вас. Неужели вы этого не видите? Только ради вас. Когда она поняла, что вы спасены, она ушла.
– А если бы я не был таким слепым? Если бы я не стремился в Америку?
– Господин Шварц, – сказал я, – все это не остановило бы болезнь.
Он сделал какое-то странное движение головой.
– Она ушла, – прошептал он, – и вдруг стало так, словно ее никогда не было. Я видел ее. Там нет ответа. Что я сделал? Убил ли я ее или я сделал ее счастливой? Любила ли она меня, или я был для нее только палкой, на которую они опиралась, если это ей подходило? Ответа нет.
– А вам он обязательно нужен?
– Нет, – сказал он вдруг тихо. – Простите. Наверно, нет.
– Его и нет. И никогда не будет иного ответа, чем тот, который вы даете сами себе.
– Я рассказал вам все, потому что я хотел знать, – прошептал он. – Что это было? Пустое, бессмысленное бытие, жизнь бесполезного человека, рогоносца и убийцы…