Книга О мертвых - ни слова - Варвара Клюева

К чести моих друзей они согласились на сделку с совестью далеко не сразу.

— Получается, что благодаря нам твой любимчик останется безнаказанным? — вознегодовал Марк.

— Ну, не совсем, — ответила я, миролюбиво пропустив мимо ушей «любимчика». — Архангельский дал слово уехать в Америку.

— Хороша расплата!

— На мой взгляд, да. Изгнание во все времена считалось тяжелым бременем. А для Сержа, посвятившего жизнь завоеванию дружеских симпатий, оно будет особенно трудным. Только не говори мне, Марк, что предпочел бы отправить его в тюрьму, на перевоспитание к садистам, насильникам и прочим уркам. По-моему, расстрел и то гуманнее. Ни за что не поверю, будто ты настолько кровожаден, как бы плохо ни относился к Сержу.

— А если Архангельский нарушит слово? — спросил Прошка, поняв, что Марк не собирается отвечать. — Мы спасем его от ужасов зоны, а он наплюет на обещание и останется здесь. Или поживет немного в Америке, а потом вернется.

— Не наплюет, — уверенно ответила я. — У нас есть средство избавить его от искушения. Стоит нам рассказать однокашникам правду, и ссылка покажется ему раем. Нет, Серж не вернется, поверьте. Он предпочтет, чтобы на родине его вспоминали с любовью.

В конце концов здравый смысл и былая симпатия к Архангельскому (не у Марка) победили. Я объяснила, что нужно делать, отправила Марка и Генриха на переговоры с остальными участниками вечеринки, Лешу и Прошку за покупками, а сама поехала на Петровку.

Я позвонила Селезневу из автомата, расположенного недалеко от проходной, и попросила его выйти на пятнадцать минут. Он пообещал спуститься, как только освободится. Ждать пришлось довольно долго. Но и разговор занял больше времени, чем я предполагала.

Идальго сам предложил прогуляться по Бульварному кольцу, я его за язык не тянула. С ночи немного похолодало и газоны припорошило снегом, но дороги и тротуары по-прежнему были мокрыми — через каждые несколько шагов приходилось перепрыгивать лужи.

Поначалу я благоразумно воздержалась от упоминания сделки с Архангельским. Просто рассказала Дону о его признании и спросила напрямик, велики ли шансы правосудия одержать верх над преступником, если Серж откажется давать против себя показания. Селезнев подумал, уточнил кое-что и ответил однозначно: нет. Даже отпечатки пальцев, если они найдутся в квартирах Леши и Великовича — лишь слабые косвенные улики. Чтобы они стали сильными, нужно доказать, что программы Мефодия действительно существовали и имели ценность, а это невозможно. Одним словом, дело Архангельского, скорее всего, не дойдет даже до суда, а уж в суде-то хороший адвокат выиграет его за пять минут. А плохой — за полчаса.

Тогда я изложила ему свой план. Над ним Селезнев думал гораздо дольше.

— Может получиться, — сказал он наконец. — Но у меня вызывает опасения Петровский — следователь прокуратуры. Въедлив, как клещ. Если откопает хоть одно противоречие в показаниях, не отцепится, пока всю кровь не высосет.

— Не откопает, — заверила я Дона. — Я все продумала. Ты сумеешь «наткнуться» на поликлинику, где украли атропин, не возбуждая подозрений у коллег?

— Без проблем. Я вправе сначала отработать версию самоубийства и послать запросы в поликлиники того района, где в последнее время жил Подкопаев. Но для этого мне нужно установить, где он жил.

— Установишь через два часа. Мы с Архангельским, заливаясь слезами, явимся к тебе исповедаться в грехах и с готовностью ответим на все интересующие тебя вопросы.

— А тебе обязательно влезать в это дело?

— Обязательно. Не забывай про шофера «скорой». Чтобы у нас сошлись концы с концами, он должен меня опознать.

— Не нравится мне все это, — хмуро заметил Селезнев. — Но, наверное, ты права. Лучшего выхода нам не найти.

Версия, которую я собиралась подсунуть следователю Петровскому, выглядела так.

В пятницу вечером Генрих собрал нас по поводу получения новой квартиры. Все обошлось без сюрпризов, на пирушку явились только приглашенные. Мы с Архангельским, подогретые винными парами, внезапно воспылали друг к другу нежной страстью и в полночный час отправились ко мне, дабы дать этой страсти выход. Утром четырнадцатого изнуренный Архангельский поплелся к себе домой, мечтая только о теплой пустой постели. Однако дома его поджидал сюрприз: постель была холодна и непуста. На ней лежало коченеющее тело Мефодия и клочок бумаги с корявой надписью: «Теперь не отмоешься».

Архангельский остолбенел, а обретя способность двигаться, пошел в гостиную налить себе чего покрепче. Стол в гостиной был завален жалкими остатками последнего пиршества Мефодия: обрывками колбасной кожуры, пустыми пластиковыми корытцами из-под магазинных салатов, полиэтиленовыми упаковками с недоеденными кусочками копченой рыбы и буженины. В центре композиции стояла пустая бутылка из-под портвейна «Кавказ».

Архангельский поглазел на стол, осторожно прошел к бару и, хлебнув из горла рому, начал соображать. Записка со зловещим пророчеством означала, что Мефодий покончил с собой и вину за свою смерть возложил на него, Сержа, хитростью выгнавшего Мефодия из своего дома и прекратившего выплату денежного пособия. Эта мысль Архангельскому не понравилась. Не захотел он смиренно принять свой крест и тащить его всю оставшуюся жизнь. Выпитый ром — напиток карибских корсаров — ударил в голову и подсказал авантюрное решение: записку уничтожить, а от тела избавиться. Но одной корсарской удалью в таком деле не обойдешься. Тут нужен сообщник. И мысль Архангельского естественным образом устремилась ко мне.

Авантюризм у меня в крови. Для принятия самых диких решений ром мне не требуется. Я примчалась к кавалеру на верном «Запорожце» и сразу предложила конкретный план действий. Мы поехали в больницу, где два года назад лежала моя любимая тетка, и, пока я отвлекала внимание шофера «скорой», Серж перенес тело Мефодия в беспризорную машину.

Но, едва действие рома и первое потрясение прошли, Архангельского начали мучить сомнения, а потом и угрызения совести. В конце концов, не выдержав их гнета, он решил пойти в милицию и во всем сознаться.

Эта версия объясняла все: показания шофера «скорой», содержимое желудка покойного, кражу атропина из поликлиники, куда обращался лже-Мефодий, мотивы Архангельского, не желавшего брать на себя вину за чужую смерть, и мое соучастие. Кроме того, она давала Архангельскому железное алиби, устраняла всякую связь Мефодия с квартирой Генриха и прекрасно укладывалась в рамки той лжи, которую я выдала Машеньке в самом начале нашего расследования. Короче говоря, она была безупречна. Оставалось лишь позаботиться о том, чтобы она удовлетворила въедливого следователя Петровского. Для этого в показаниях свидетелей по делу не должно было возникнуть ни малейших расхождений. С показаниями участников вечеринки особых сложностей не предвиделось. Они должны были говорить правду и только правду — но не всю. Им следовало напрочь забыть обо всем, что имело отношение к незваному гостю. Не приходил Мефодий к Генриху и не мог прийти. Зная о его отношениях с остальными гостями, Генрих ни в жизнь Мефодия не позвал бы.