Книга Нестор-летописец - Наталья Иртенина

У ворот своего двора Несда остановился.

— Страшно, — поежился он.

— Легче в полон к степнякам, — согласился Душило.

Увидев их, дворовый челядин закричал истошно, во все горло:

— Хозяин! Хозяин!

Душило легонько стукнул его по лбу:

— Чего шумишь!

Раб сел на груду снега и затих в испуге.

Несда кинулся на шею дядьке Изоту, вышедшему на вопль челядина. На крыльце появился Захарья, к нему липла сбоку любопытная Баска.

— Не ждал, — с мрачным предчувствием молвил купец и толкнул Баску в руки выбежавшей Мавры. — Чем порадуете, гости дорогие?

…Закончив рассказ, Душило положил на стол тощий кошель, а к ногам Захарьи придвинул мешок.

— Вся прибыль, — виновато сказал он. — Ничего не утаил.

Несда не сводил глаз с отца. Он знал, что Захарья не станет кричать и ругаться — никогда этого не делал. Он, будто скряга, сбережет все горькие чувства внутри себя, а наружу выплеснутся только капли — потемневший взгляд, тоскливая усмешка, дрогнувший голос. И тягостное немногословие.

— Что в мешке? — глухо спросил Захарья.

— Череп.

Несда вздрогнул и перевел ошарашенный взгляд на храбра.

— Золотой? — невесело осведомился купец.

— Лучше. Настоящий. Конский.

Душило, единственный из всех, немного повеселел.

— И что мне с ним делать? — недоумевал Захарья. — На тын повесить?

— Нет. — Душило помотал головой. — Это ценная черепушка. Реликвиум. — Он поднял указательный палец. — Этой головой дорожил сам князь Олег Вещий.

— Ты что, Душило, умом ослабел? — раздраженно спросил купец. — Зачем мне твой череп?

— Он не мой, — проворчал храбр. — Вещему Олегу была предсказана смерть от собственного коня. Это его череп.

— Вещего Олега? — Захарья совсем сбился с толку.

— Коня. — Душило тоже начал понемногу терять терпение. — В котором змея. Которая укусила. От укуса он помер. А череп положили на могилу. Могила не в Киеве, а там.

— Где?

— У Деревяниц. Под Новгородом. Достоподлинно известно.

Душило полез за пазуху, чтобы поклясться на кресте, но не обнаружил его. Прежний потерялся из-за чудского колдуна, а приобрести новый не подвернулось случая.

— Это кто ж тебе сказал? — В Захарье взыграла киевская гордость, хотя и не природная, а нажитая.

— Да был там один, — замялся Душило, — на пугало похожий. Я думал он злой дух, а он оказался местным людином.

— А мне? Что? С этим? Делать? — вразбивку повторил свой вопрос купец, едва сдерживая то ли хохот, то ли рыданье.

Несда, отвернувшись, тихонько прыснул в кулак.

Душило вдруг задумался, запустив пятерню в золотистую, давно нечесаную и отросшую бороду.

— И впрямь… Был бы Изяслав, он бы позарился на реликвиум. А Всеслав… даже и не знаю. Может, полоцким волхвам пригодится? Или к Святославу в Чернигов отвезти? Князь Олег был воинственный. Святослав, говорят, тоже хочет… походить на пращуров.

— Сколько ты заплатил за эту кость?

— Две куны. Совсем дешево.

Захарья развязал кошель храбра и выложил на стол два дирхема.

— Возьми. И выбрось эту ерунду.

— Э… Думаешь, тот людин подсунул мне ненастоящий реликвиум? — расстроился храбр.

— Думаю, что никто больше не даст тебе за него двух кун.

Душило совсем упал духом.

— Обманул, значит, вана юмал.

Он подтянул к себе мешок и наступил на него сапогом. Раздался громкий хруст.

Несда неслышно выскользнул из горницы. В соседней клети мачеха присела за прялку отдохнуть. Тут же была подвешена люлька, по краям увешанная крохотными медными оберегами-коньками. В ней сыто сопел укутанный младенец. Несда сделал ему козу, но дитё не проснулось, только почмокало.

— Не замай, — шепотом наказала Мавра. — Крикун твой братец. Насилу убаюкала.

Но ему охота было потетешкать младеня. Он подул в розовое личико и с улыбкой, тоже шепотом позвал дите по имени:

— Добромир!

Ребенок шевельнулся, открыл глаза и, узрев над собой незнакомое лицо, взревел в полный голос.

12

От непрерывного рева младенца хотелось бежать из дома. Мавра не спала который уж день. Отец еще больше осунулся, побледнел и совсем ушел в себя. По дому расхаживала баба-ворожейка, распоряжалась челядью, варила зелья, плела из сухих кореньев обереги и развешивала в клетях: гнала вон лихорадку-трясавицу, вцепившуюся в Добромира. Младенец дико верезжал, когда баба поила его зельем. Она зажимала ему ноздри и всовывала рожок дитю в глотку. Потом шептала над ним заговоры, жгла пучки травы.

Ворожба не помогала. У дитяти опухла шея, он уже не плакал, а хрипел и впадал в забытье. Несда хотел было тайком от Захарьи спровадить богомерзкую бабу со двора. Шептунья толкнула его к стенке амбара, прижала грудями и зашипела в лицо:

— Хочешь, на тебя нашлю огневицу али трясавицу? Не путайся под ногами, крестоноша. Не то братца сгубишь и сам вслед отправишься!

Несда прибежал к отцу и кинулся ему в ноги, криком упрашивал позвать из города лечца, а бабу-ведьмовку прогнать. Захарья прервал струганье очередного чурбачка, отвел глаза в сторону.

— А где мне столько серебра взять на лечца? — горестно спросил он. — И без того в кабалу к ростовщику пошел. Если не расплачусь в срок, в долговую яму сяду. А оттуда — и сам, и вы со мной прямиком на невольничий торг. — Он невесело усмехнулся. — Гавша нам не поможет.

Несда отступил. Он сполна и только сейчас осознал ужас, который переживал отец, ни с кем до поры им не делясь. Вернувшись из Новгорода три седмицы назад, он не мог не заметить, что челяди в доме поубавилось, с лавок исчезли мягкие покровы, а с окон — бархатные занавеси. Разносолов на столе стало меньше, и хлеб, вздорожавший на торгу, сделался редким. Мавра частенько сама делала работу, которую прежде задавала холопкам. Но все это казалось ему не стоящим внимания. Теперь он увидел внезапно затрясшиеся руки отца, и это было выразительнее всяких слов.

Захарья выронил обструганную деревяшку, она покатилась. Несда подхватил ее. Игрушка была почти готова, на чурбачке ясно проступали очертания змеебородого идола.

Несда почувствовал, как на глазах вскипают слезы. Он с силой бросил на пол игрушечного кумира и убежал.

После него к Захарье пришла ворожейная баба. Заявила, что на младенце сильная порча, которую она не может снять.

— А кто может? — без выражения, тусклым голосом спросил Захарья.

Баба поджала губы, словно раздумывала, сказать или не сказать.