Книга Имперский маг. Оружие возмездия - Оксана Ветловская

Все эти дурацкие мысли щекотали его до тех пор, пока он не вспомнил, что вот точно так же она лежала, скорчившись, в камере штрафблока в Равенсбрюке. Внезапно он услышал её глухой голос:

— Я для вас просто обуза, да?

Не дожидаясь ответа, она продолжала:

— У вас из-за меня уйма проблем, вот и всё. Я вам совсем некстати… Вам проще одному. А убить меня жалко. И отдавать этому… который падалью воняет сквозь одеколон… тоже жалко. Потому что я для вас вроде вашей белобрысой племянницы. Вам попросту нравится кого-то опекать, господин учитель. Это у вас такая слабость. Кто-то из ваших любит в свободное время выпить, кто-то — в весёлый дом сходить, а вам нужно опекать. Только чтоб это было не слишком обременительно. Так, для удовольствия, время от времени, — в её голосе сгущалась холодная тьма. — Чтоб не мешало карьере. Завели бы тогда себе собаку, что ли.

Штернберг молчал. Скажи. Скажи ей. Скажи же ей, идиот. Всего лишь три слова. Душу ты, что ли, продашь, если скажешь? В том-то и дело, что — да, именно. Тут душу требуется продавать. А продавать-то уже нечего. Уже продано. За безразмерные банковские счета, за «Хорьхи» твои с «Майбахами», за возможность научных исследований, за могущество родной страны… трещащее, между прочим, по всем швам…

— Ну вот, опять я наговорила вам какой-то гадости, — изменившимся, осипшим голосом произнесла Дана. — Простите меня, доктор Штернберг…

— Не надо извиняться.

Его вдруг остро царапнул один давно удерживаемый вопрос.

— Послушай… Когда ты проводила психометрическое исследование моих вещей… наверняка же неоднократно проводила… ты что там прочитала?

— Ничего, — прошептала Дана.

— Как — совсем ничего?

— Совсем.

— Как же ты тогда… Помнишь нашу первую проверочную работу? Как ты узнала, что значок принадлежит именно мне?

— А вот так. По молчанию…

Вздохнув, Дана легла на другой бок, подвинулась к стене и выпрямилась, с очаровательно безразличным бесстыдством щедро показывая из-под скомканной юбки точёные ноги в белых носочках.

— Ложитесь сюда. — Она положила поверх холмистой колючей пустыни согнутую тонкую руку. — Да не волнуйтесь, это просто так, на пять минут. Просто хочется, чтобы вы немного побыли рядом. Ну пожалуйста…

Ничего не соображая, Штернберг послушно лёг, прежде положив на угол стола очки и немало повозившись, чтобы разместиться на этой узкой, как выставленная за борт пиратского корабля доска, да ещё в придачу слишком короткой для него койке, стараясь не задеть тихо лежавшую рядом девушку, и оттого пару раз едва не брякнувшись с края на пол, но даже после всех его стараний они оказались почти вплотную — иначе и невозможно было находиться вдвоём на этом убогом лежаке, рассчитанном строго на одного. Едва Штернберг принял горизонтальное положение, как всё в нём окончательно опрокинулось и поплыло, и осталось только лицо напротив, подёрнутое вуалью сумрака и лёгкой дымкой, происходившей от его никуда не годного зрения, но всё же бывшее настолько близко, что он мог им любоваться даже без очков.

— Здесь нет места, чтобы положить меч, — чуть слышно засмеялся он.

— Какой меч? — Её дыхание имело вкус незрелых терпких яблок, которые они попробовали в монастырском саду.

— Это такой обычай в средневековых легендах: если девушка и рыцарь собираются лечь вместе, но при этом намерены сохранить целомудрие, то рыцарь кладёт между собой и девушкой обнажённый клинок. Чтобы был на страже непорочности.

— А вы думаете, это порочно? — прошептала Дана.

— В тебе нет ничего порочного. В тебе всё чудесно и священно… как в волшебной роще… как на заре мира…

— А я всегда думала, что это грязно и мерзко — пока не увидела ваши руки и как вы ими играете музыку. А вам, между прочим, здорово пошёл бы рыцарский меч.

— Ага, к очкам особенно…

Штернберг видел, как его ученица улыбается в полутьме. У него было сумасшедшее чувство одновременности расслабленного пребывания в полной неподвижности и стремительного полёта в темноту. Грудь и живот словно сдавило ударившим навстречу тугим и тёплым бездонным пространством, а ниже происходило такое исступлённое столпотворение, что он уже не ощущал границ собственного тела.

— Я никогда ещё не лежала вместе с мужчиной, — укромным шёпотом сообщила Дана. — Совершенно ни на что не похоже. У нас в бараках спали вповалку, и я это ненавидела. А вот с вами я бы согласилась хоть целую вечность в такой тесноте пролежать.

Не надо про концлагерь, вяло подумал Штернберг, уже почти потеряв себя в жгучем чёрном омуте.

— У меня такое чувство, будто я пытаюсь соблазнить священника, — сказала Дана уже в почти полной темноте. — Такого жутко строгого католического священника. А помните, вы говорили, что вы в вашем СС тоже вроде священника? Вы случайно никаких обетов не давали?

Сквозь темноту вдруг прорезался белёсый свет, словно в небе за окном пробили дыру для полновесной луны.

— Прожектор, — пояснила Дана. — Он тут как раз напротив…

Её лицо матово светилось призрачной, зачарованной красотой, и Штернберг глядел на неё в трансе немого восторга. Дана же в этом снежно-холодном свете увидела перед собой совершенно иное, почти незнакомое лицо, полускрытое непроницаемой тенью так, что правый глаз словно бы исчез, оставив пустую чёрную глазницу, а левый, льдисто-голубой, жадно взирал на девушку зверски-обожающим и нечеловечески алчущим взглядом. Это узкое, с большим ртом хищника, неожиданно безжалостно-красивое лицо под копной инисто-светлых волос могло принадлежать только представителю племени гораздо более древнего и страшного, нежели людской род. Но она уже не боялась.

— Альрих, — тихо сказала Дана. — Альрих, — повторила она, осторожно трогая языком это имя, гладкое в начале, взъерошенное в конце, примеряя его к простёртому рядом превосходству — к которому, оказывается, вполне можно было обратиться не задирая голову, без всякого звания; и имя ему удивительно шло.

— Альрих.

Это была изнанка мира, где уже ничто не имело значения, кроме желания присвоить и обладать, так, чтобы больше не досталось никому и никогда. Приподнявшись на локте, Штернберг взял девушку под лопатки, переместил под себя и впился в её рот так, словно хотел выпить без остатка неуловимое облачко её души вместе со всей сладкой кровью в придачу, словно хотел пожрать её неразгаданную суть, чтобы навеки заключить в себе. Дана выгнулась под ним, пальцы судорожно заскребли по его груди, чувствуя вместо уязвимого человеческого тела плотную шкуру доисторического хищника с какими-то шипами, костяными гребнями — гладкое сукно, острые края орденов, жёсткие холодные пуговицы. Казалось, он уже вовсе желает проглотить её целиком, только не знает, с какой стороны подступиться и что счесть наиболее лакомым, и потому беспорядочно принимается то за мочки ушей, то за шею, то за ключицы, а затем нетерпеливо рвёт пуговицы рубашки, чтобы всюду жадно хватать губами нежную кожу. Отчаянно дрожа, девушка выгибалась под ним, как натянутый лук, вцепляясь пальцами в его волосы, и её прыгающие губы едва выговорили: