Книга Американская дырка - Павел Крусанов

За Боровичами, свернув в сторону Киевской трассы, дал по газам – дорога была пуста до самого мглистого горизонта.

Капа болтала чепуху, мол, что за лохотрон – на Барочной улице, где она живет, нет ни одного барочного дома. Я сказал, что Барочная улица не имеет никакого отношения к барокко, а имя свое получила по питейному дому, называемому “Барка”. Капа очень удивилась. Что мне делать с тобой, простая душа? Как объясниться в своей нелюбви? Эх, сдать бы тебя, как пустую бутылку, в жертвоприемник американского черта, куда я сдал уже первую в этом сезоне зернистую жужелицу, и дело с концом. Ведь говорил же Капитан: осталась малость – закрепляющая жертва…

Впереди в облаке пыли с проселка на дорогу вывернул потрепанный грузовик с вихляющим прицепом. Ехал он как-то кривенько, дребезжа на всю Псковскую губернию. Не снижая скорости, я врубил левый поворотник и загодя пошел на обгон.

“Сузучка” уже поравнялась с грохочущим прицепом грузовика, когда тот, разгоняясь, тоже сдал влево, вытесняя меня со встречной полосы на обочину. Мудила водитель либо не видел нас, либо был пьян и куражился, сволочь. Давя на гудок, я посмотрел в боковое зеркало грузовика и открыл рот – черт! – за рулем сидел карикатурный крючконосый дядя Сэм в звездно-полосатом цилиндре… Не может быть. Я поморгал и снова посмотрел – покачивая головой, как будто что-то напевая в эспаньолку, в грузовике крутил баранку Капитан. Бред какой-то… Мотнув головой, я взглянул еще раз – в зеркале, шевеля усами и жамкая пустоту серпами-жвалами, таращил фасеточные зенки невиданный карабус…

Левые колеса “сузучки” уже расшвыривали гравий с обочины, как тут я увидел, что впереди дорога перед мостом сужается, и машина несется прямо на столб ограждения. Адреналин вновь ошпарил меня изнутри, и я до предела вдавил в пол педаль тормоза.

Поздно. Глухой удар, и “сузучка”, сбив залитый в цемент железный столб, полетела в реку.

Чудовищная вспышка – тьма – новая вспышка… Мы очутились с Капой под водой, в просвеченной косыми лучами зеленовато-бурой толще. Капа была в белом платье, ее волосы и руки парили медленно и красиво. Она смотрела мне в глаза. Ноги не чувствовали дна и опереться было решительно не на что. Течение несло нас почему-то в разные стороны.

“Я не прощаюсь, – сказала Капа и улыбнулась. – Просто мы больше никогда не увидимся”. Меня не удивило ни ее белое платье, ни то, что она разговаривает под водой. Кругом метались, взблескивая чешуей, серебряные рыбы. Нас разносило все дальше и дальше друг от друга, и в промежутке, снизу, между нами разрасталось сияние. Я вгляделся.

Ничего определенного я не увидел – сполохи, чудесный свет, блистающие грани. Не увидел, но знал – это Империя, Россия, Рим в снегу. Некоторое время Капа еще стояла перед моими глазами в виде удаляющегося размытого светлого пятна, а потом время остановилось по-настоящему.

Глава одиннадцатая. РИМ В СНЕГУ

1

“Где моя черная жужелица?” – как позже призналась медсестра, это был первый вопрос, который я задал ей, придя в себя. Она даже решила, что я брежу. Но я не бредил – я просто включился. Включился и вспомнил. А потом опять выключился. А потом включился уже окончательно.

Голова моя была в бинтах, грудь, левая рука и правая нога – в гипсе.

У изголовья стоял штатив с капельницей, и в сгибе локтя правой руки торчала игла, прилепленная пластырем. Если бы не ремень безопасности, сломавший мне ключицу и несколько ребер, я был бы покойником. Да и головой я звезданулся в левую стойку довольно удачно – череп треснул, но не раскололся, не потек желтыми извилинами, которыми я делал комплименты Оле. Это я тоже узнал от медсестры псковской больницы, улыбчивой девчонки с мелированными волосами, наряженной в прелестный голубой халатик – короткий, приталенный и стерильный. Именно такие девки задом наперед летают на свинье над ночным Изборском.

– Олеся, – к голубому карману у медсестры был пришпилен бейдж, – разве мы не утонули?

– Утонули? – Олеся улыбнулась. – Вы в Коломенку упали, а там воды – вот по сюда. – Она провела ладонью по обрезу голубого подола, оканчивающегося сантиметров на двадцать выше загорелых коленок.

Я вспомнил свои подводные видения и Капу в белом платье. В машине она была в джинсах, а тут – платье…

– А Капа? – спросил я. – Со мной была Капа.

Медсестра Олеся посмотрела на меня растерянно и с опаской.

– Я говорила вам – она разбилась.

– Сильнее, чем я?

– Насмерть. Рассказывали, вы весь были в ее крови. Да и сами четыре дня в сознание не приходили. Я говорила – вы не помните? Вы плакали еще…

Я не помнил. Должно быть, это случилось между двумя включениями.

Тогда все было как в тумане, как в густом, осевшем на землю облаке.

Боже мой! И без того я чувствовал себя хреново, а тут… Тело было набито углями и сложено как-то не так – перекручено, что ли, как, отжимая, перекручивают полотенце, – где-то невыносимо жгло, где-то давило, где-то тянуло и кололо. Так плохо бывает, когда отпускает наркоз. У меня болело все – голова, нога, ключица, ребра и что-то невещественное внутри, то, что, бывает, не дает покоя, тревожит и свербит с похмелья. Может быть, личинка-душа?

Боль, накладываясь одна на другую, не суммировалась, не умножалась, а странным образом одна другую поглощала, как в УК больший срок поглощает меньший, при этом оставшаяся большая боль, способная убить, сосредоточься она в одном месте, распылялась, рассеивалась гнетущим фоном по всему телу и по тому невещественному, что, возможно, было во мне чужим телом. И так, рассеиваясь, она позволяла мне скрипеть дальше. Возможно, я до сих пор был жив лишь потому, что сама смерть жалела меня, видя, как изнурили меня страдания.

Я закрыл глаза. Я не хотел ни думать, ни чувствовать. Всему во мне было больно. Как же так? Выходит, я – непредумышленный убийца?

Немудрено, что в первый раз об этом я забыл – ведь это же невыносимо помнить. Как с этим жить?

Я открыл глаза.

Жить с этим, оказалось, можно. Жизнь – сущий ад, вот и лижи свою сковородку.

Но что-то мучило меня еще, что-то тревожило, что-то появилось во мне такое, чего прежде не было, что до сегодняшнего дня либо отсутствовало, либо вело себя смирно, не вызывая подозрений относительно собственного наличия.

В руке медсестра Олеся держала небольшой поднос, на котором чуть колыхался стакан с водой и глянцевая оранжевая пилюля. Поставив поднос на тумбочку, она надавила какой-то рычажок в моей кровати, после чего та медленно, однако все же отдаваясь кинжальными уколами в сломанных ребрах, приподняла изголовье. Теперь я как бы лежал полусидя. Или наоборот.

Я огляделся с нового ракурса: непонятно из каких соображений начальство псковской больницы пожаловало мне отдельную палату с телевизором – именно о такой мечтает разбитый хворями обыватель.

Право, я не заслужил. Пульт лежал рядом с подносом на тумбочке, но воспользоваться им в больную голову мне пока не приходило. Ну то есть не приходило за все утро, что я пребывал в относительно полноценном сознании.