Книга Пандора в Конго - Альберт Санчес Пиньоль

Тектоны встретили ее немым ропотом. На ней все еще были белая рубашка и брюки Уильяма. Она подошла к Гарвею. Тектоны перестали избивать его и взирали на эту сцену с притворным равнодушием. Маркус понял, что соплеменники принимали ее без особого энтузиазма. Она была одной из них, и в то же время полностью от них отличалась. Он заметил также, что высокий и стройный офицер уделял девушке знаки внимания: вежливо остановил ее жестом и стал задавать вопросы, словно знал ее много лет. Его голос звучал мягко, а ответы Амгам были резкими. Маркусу никогда не могло бы прийти в голову, что мужчина-тектон может разговаривать так нежно. Рука офицера преграждала ей путь и не давала приблизиться к Гарвею. Маркус почувствовал, как сжалось его сердце: даже в этот отчаянный миг он успел понять, что офицер и Амгам были идеальной парой. Уильям опускал голову все ниже и ниже. Перед ним стояла женщина, которая была его пленницей много ночей подряд. Одного ее слова было бы достаточно, чтобы тектоны четвертовали его, предав медленной и мучительной смерти. Но она даже не взглянула на него. Все ее внимание посвящалось сейчас Маркусу.

Амгам погладила его по щеке, и Гарвей почувствовал тепло ее горячего прикосновения. Следуя пожеланию Маркуса Гарвея, я не буду воспроизводить здесь смысл тех слов, которые она ему сказала и которые он прекрасно понял. (Каким бы это ни выглядело смешным сейчас, шестьдесят лет спустя, и, несмотря на все, что произошло за эти годы, я по-прежнему с уважением отношусь к его просьбе.) Амгам поцеловала его в губы. И этот поцелуй в присутствии остальных был не просто поцелуем. Мне кажется, что этот жест был диаметрально противоположен движению руки, которая с готовностью брала динамитные шашки.

Тектоны разлучили их. Маркус возобновил свое сопротивление, потому что не знал, что сражается с настоящими мастерами укрощения строптивых рабов. В руках у них были черные гибкие дубинки. Его стали бить по почкам, доставляя страшную боль. Маркус стонал и издавал резкие крики, похожие на скрежет несмазанных дверных петель. Он никогда не войдет в туннель!

Он вошел туда. И еще как вошел!

19

С тех пор как я попал в действующую армию, у меня была только одна цель: держаться как можно дальше от врага.

Мое поведение подчинялось чрезвычайно простой логике: если уж немцы смогли сбросить трехсоткилограммовую бомбу прямо в столовую пансиона, страшно подумать, что они сделали бы со мной, окажись я поблизости от них. К несчастью, мои намерения не совпадали с теми планами, которые строила мне судьба.

Весьма вероятно, что сейчас кто-нибудь из читателей спросит: неужели он и вправду собирается прервать свой рассказ в тот самый момент, когда Маркусу грозит смертельная опасность, и развлекать нас историями из своей жизни?

Да, именно это я и намерен сделать. Почему? Просто потому, что мне охота поступить так.

Перечитав страницы, написанные до этого момента, я заметил, что в книге недостаточно четко просматривается одна линия. Совершенно ясно, почему так получилось: мощь конфликта между ужасом и любовью в этом повествовании затмевает ту причину, которая заставила меня взяться за перо.

Я хочу, чтобы всем стало ясно: моя новая книга – это не история Маркуса Гарвея, и даже не история любви Амгам и Маркуса. Перед вами история истории. А именно – история любви Томми Томсона к Амгам. И я рассказываю о моем пребывании в окопах потому, что это имеет прямое отношение к книге.

Меня направили в пехотные войска. Когда моя часть уже находилась на французской территории и мы ожидали отправки на фронт, в лагере появился какой-то офицер. Он приказал нам построиться перед палатками цвета хаки и попросил выйти вперед добровольцев для артиллерийских частей. Я вышел из строя. Мне представлялось, что артиллеристы ведут сражение с врагом с большого расстояния, и если мне немного повезет, то я, возможно, за всю войну не увижу ни одного немца. Святая простота!

Мне не пришло в голову, что слово «доброволец» в его речи стояло на первом месте, а слово «артиллерия» – на втором. Я стал разведчиком-наблюдателем артиллерийской батареи. В мои обязанности входило проникать в нейтральную зону и ползком пробираться до какой-нибудь позиции, а оттуда наблюдать за линией обороны противника и направлять огонь наших орудий. Иными словами, через три дня после того, как я поднял руку, я уже полз под дождем по мокрой глине под самым носом у немцев.

Не думаю, что за всю историю британской армии в ее рядах служил «томми»[8]более бестолковый, чем рядовой Томас Томсон. Мне нужно было ползти по-пластунски с переносным телефоном и тянуть за собой кабель. Совершенно очевидно, что немецкие снайперы получили приказ ликвидировать всех разведчиков-наблюдателей артиллерии. В довершении всех бед какой-то гений от интендантства выдал мне шлем, который был в три раза больше, чем моя голова. Он болтался на ней, сползая то на левое ухо, то на правое. А иногда и того хуже – закрывал мне глаза, как длинный козырек. Но не бывает худа без добра – я мог обходиться без зонтика. На протяжении недели моей фронтовой эпопеи дождь шел не переставая. Он лил как из ведра! Как, скажите на милость, я мог сообщать артиллерии о передвижении противника, если мне с трудом удавалось разглядеть свои пальцы, когда я вытягивал руку перед собой?

Там, в нейтральной зоне, долгими часами лежа на земле, я был предоставлен самому себе, и у меня оказалось достаточно времени, чтобы подумать о своем будущем. Я решил, что стану новым доктором Флагом. Почему бы и нет? Если я раньше работал на него, то что могло помешать мне теперь занять его место? Надо будет только предложить свою идею какому-нибудь издателю, способному пойти на риск. Любой предприниматель в области издательского дела вцепится в меня обеими руками. Мы могли бы начать публиковать новую серию, которая бы составила конкуренцию повестушкам старого Флага. Я сам писал бы все книги. Без всяких негров.

Мне вспоминается, что утро шестого дня моего пребывания на фронте было безоблачным. Дождь перестал. Я лежал на вершине холма, и эта небольшая возвышенность и сухой воздух позволили мне впервые окинуть взглядом пейзаж этого края. Мне стало ясно, что океан грязи располагался как раз между английскими и немецкими позициями. В тылу немецких войск моим глазам открылась зеленая французская равнина, свежая после дождя и утыканная колокольнями. Они виднелись повсюду, поднимаясь к голубому небу тут и там и разрывая линию горизонта. Колокольни были невероятно красивы. Они возвышались, как стройные и изящные башни, не давая взгляду следовать дальше, словно глаз бросал там якорь.

Мне не могло прийти в голову, что кто-нибудь может решиться причинить зло этим шедеврам средневековой архитектуры. И вдруг одна из этих колоколен обрушилась с каменным стоном. Сначала я подумал, что виной тому был случайный выстрел нашей артиллерии. Но тут другие колокольни стали падать одна за другой. Какая жуткая картина! Я наблюдал за горизонтом в бинокль, но стоило мне остановить глаз на какой-нибудь колокольне, как она исчезала в облаке дыма и пепла. Создавалось впечатление, что их засасывала земля, и я понял, что это были контролируемые взрывы. Иными словами: немцы уничтожали любые предметы на местности, которые могли бы служить ориентирами для разведчиков-наблюдателей артиллерии противника. В моей душе возникло смутное чувство вины.