Книга Бескрылые птицы - Луи де Берньер

— Оно того стоило, — ответил Леонид. — Лучшие по природе должны подняться наверх любыми путями, их превосходство оправдывает средства.

— Я тебе кое-что скажу, сынок, — заявил отец, тыча в сторону Леонида вилкой. — Я бы с большим уважением относился к Александру, к тебе и твоим дружкам, если б у вас хватило ума понять, что мир вращается благодаря деньгам, предприимчивости и смекалке. Все эти военные кампании, революции, заговоры, болтовня о расовой принадлежности того и этого… Что они несут? Кровопролитие и горе. Если хочешь принести миру какую-то пользу, обзаведись денежкой в кармане. — Леонид с жалостью посмотрел на отца, а тот повторил: — Обзаведись денежкой в кармане.

— Деньги не восстановят Грецию, — сказал Леонид.

— Идиот! Это единственное, что ее восстановит! Бери пример с Георгия! Зарабатывает большие деньги и понемногу тратит на полезную благотворительность. Так ты проживешь с пользой и умрешь в почете. Все просто.

— Я говорю о достоинстве и национальной душе, а не о том, чтобы жиреть в самодовольстве.

— Жиреть в самодовольстве! Жиреть в самодовольстве! Башка у тебя набита собачьим дерьмом! Я столько денег угрохал на твое образование, а ты ничему не научился! Ты не мой сын. Небось, мать тебя от кого-то прижила.

Мать Леонида хмуро покосилась на мужа, но осталась невозмутимой. Она привыкла к цветистой риторике супруга, не показательной для его ума в целом. В разное время все сыновья и дочери обвинялись в том, что родились не от него, и мать сухо замечала: будь у нее столько любовников, как он порой предполагал, у нее вышла бы весьма насыщенная и утомительная жизнь.

Я привел этот разговор, один из многих, потому что в нем отражается общая тенденция того времени. Азиатское греческое меньшинство очутилось промеж горячих идеалистов с националистами, стремившихся во имя прекрасного образа Византии перевернуть мир вверх тормашками, и благоразумных собратьев вроде меня и Леонидова отца, которые хотели приятной удобной жизни, чтобы вести торговлю и получать все, что ни пожелаешь, ибо наши ум и богатство позволяли этого достичь. Я очень хорошо помню, что в те дни все считали себя вправе на империю, и, вероятно, Леонид с товарищами был просто знаком времени, как Муссолини. Мне самому теоретически нравилась идея новой Великой Греции, но я не видел смысла чем-либо ради нее рисковать и по-прежнему считал континентальных греков сборищем рехнувшихся чужаков или, в лучшем случае, надоедливыми родственниками, у которых в семье слишком много недоумков. Я был вовсе не настроен за них умирать, и вряд ли кто изумился сильнее меня, когда они заявились умирать за нас. Однако меня не особенно удивило фиаско в итоге, когда мы потеряли все и умирать пришлось таки нам за них.

Я вспомнил о той беседе, ибо она объясняет, почему Леонид оказался учителем в захолустном городишке, а не стал купцом, как мы. Он решительно воспротивился отцу и уехал в Эскибахче, чтобы попытаться научить греков снова быть греками. Леонид хотел выбить из них турок, хотел, чтобы они заговорили по-гречески, а не по-турецки, и узнали об античном прошлом. Он желал воспламенить их рассказами о Войне за независимость и сражениях на Крите. Хотел поведать о героических женщинах, бросавших своих детей в пропасть, дабы не отдавать туркам. Он хотел, чтобы люди понимали церковные службы, а не просто в тупом благоговении бессмысленно слушали раскатистые божественные литургии.

Любить Леонида было трудно, но скажу в его защиту одно: пусть романтик, он таки заставил христиан отдавать детей в его маленькую школу. Жил на сущие гроши, терпел неблагодарность и насмешки, а по ночам строчил пламенные трактаты, которые никто не удосуживался прочесть и они покоробленными кипами скапливались на полках. Я-то их читал, потому что, к моему ужасу, он всегда присылал мне копии, и содрогаюсь при мысли, сколько масла и бессонных ночей он потратил. Знаю по себе, каким разбитым и нездоровым встаешь утром, когда допоздна засидишься над счетами. Хотелось бы добавить еще вот что: все закончилось тем, чего мы, благоразумные люди, всегда боялись — и восторженные романтики, наподобие Леонида, и мирные горожане, как я, вместе тонули в гаванях, пока горели наши города.

В Эскибахче Леонид претерпел много унижений и, если честно, виноват в этом был, по большей части, сам. На нем прямо написано было, что он себя считает лучше всех, а это людей бесит — такого ни один купец не посмеет выказать, иначе растеряет половину своих клиентов. Вообразите, чем бы это кончилось, скажи я своим клиентам-евреям или армянам, что я о них думаю на самом деле! Или турецким чиновникам! Коммерческой катастрофой, вот чем. Уж оставьте мне доброе любезное лицемерие, которому все мы с пользой выучились у англичан, вот что я вам скажу.

Так вот, однажды мне понадобилось отправиться в Эскибахче, потому что я прослышал о прекрасном гончаре, усердном и мастеровитом. Я увидел его глиняные свистульки в виде разных птиц: нальешь их до половины водой, подуешь, и они свиристят, как птички. Игрушка, разумеется, весьма обычная, но эти свистульки превосходили остальные придумкой и отделкой, да к тому же звучали, как птицы, которых изображали, чего у других ремесленников не бывало. Я захотел повидать этого гончара Искандера, поскольку сообразил, что, продав свистульки итальянцам, получу барыш процентов четыреста и к тому же удвою доход самого мастера. Гончар оказался дружелюбным мужичком в неряшливом тюрбане и — что несколько сбивало с толку — имел обыкновение сыпать прибаутками, которые, похоже, сам же и сочинял, но мы ударили по рукам, и все остались довольны, ради чего весь сыр-бор обычно и затевается. У гончара работал слепой старик — топтался в громадном чане и пальцами ног вытаскивал камушки из глины. Сия картина показалась мне странным образом вдохновляющей, ибо такая работа идеальна для слепца, а физические упражнения, несомненно, сохраняли его крепким в старении.

Зная, что Леонид в городе, я уведомил о своем приезде и намерении остановиться у него, но просил ни о чем не беспокоиться. Через неделю я прибыл, охранников и слуг разместил на постоялом дворе, весьма чистом и удобном, а сам направился в дом Леонида, весьма запущенный и нескладный, где убедился, что он добросовестно уважил мою просьбу и совершенно ни о чем не побеспокоился.

Однако должен сказать, что город мне понравился, едва я его увидел. Чу́дное местечко! Вполне понимаю, почему в древности греки назвали его Старым Садом. Я приехал ранним вечером, когда ласточки ловили мошкару понизу, а черепахи стучали коготками, выходя на ежедневную прогулку. На минарете мечети надрывался муэдзин, призывавший на молитву, и эхо его криков, отразившись от холма, прилетало лишь через полсекунды. Как многих христиан, призыв на молитву меня всегда раздражал и волновал разом.

К городу подъезжаешь по изумительно тенистому сосновому бору, где там и сям виднеются покосившиеся мусульманские надгробья — одни сверкают свежей побелкой, другие обветшали, посерели и просели так, что почти сравнялись с каменистой землей. Идеальное место для упокоения, скажу я вам, уж лучше, чем быть кремированным в собственном доме или обглоданным крабами на илистом дне гавани. На песчанике под толстым ковром сосновых игл росли кустики остролиста, а на опушках виднелась поросль молочая, синел дикий шпорник. Кое-где выглянул темно-красный гибискус, на деревьях унасестились курочки. Опьяненный запахом фиг, я потянулся с седла и сорвал одну алую, чуть переспелую ягоду со вкусом кокоса. На въезде в город, уж простите за подробность, мне встретились две собаки, которые, безнадежно переплетясь в случке, мотались кругами, а другие псы, желавшие забраться на сучку, их облаивали. Я чувствовал, что это хорошая аллегория, только не мог придумать, для чего. Показался домик, перед которым в тени виноградной лозы сидела мусульманка и, положив на колени доску, тонкой скалкой раскатывала чурек — картина домашнего покоя. Я заплатил женщине за стакан айрана, ибо предпочитаю его сладкому питью, и, наблюдая за несчастными собаками, утолил жажду бесконечно освежающим напитком. Дорогу напротив дома пересекал ручеек с холма, что и вдохновило меня построить павильон со сточным желобом и питьевым фонтанчиком. Пропыленный и мучимый жаждой, я подивился, отчего никто прежде до этого не додумался. Преуспевающий человек должен что-то отдавать, скажу я вам, ведь никто, согласитесь, не разорится, если проявит добрую волю и разок расщедрится.