Книга Изверг - Берге Хелльстрем

Они по-прежнему лежали.

Кричали.

Он врубил первую передачу, проехал вперед метр-другой, мотор снова взревел. Демонстранты лежали, теперь уже насмехались, распевая песни о легавых свиньях.

Внезапно некоторые встали, направились к машине.

Подобрали булыжник, швырнули в заднее стекло. Оно разбилось, камень отскочил от сиденья между Фредриком и Гренсом, ударился о спинку водительского кресла и упал на пол. Фредрик почувствовал, как на шею посыпались осколки.

Больно. Он посмотрел на Гренса, у того по щеке текла кровь. Молодой здоровяк, чертыхаясь, опустил боковое окно, достал оружие. Направил пистолет в небо, сделал предупредительный выстрел.

Демонстранты бросились на землю. Водитель так и держал пистолет за окном.

Неожиданно его ударили по плечу, раз и другой — пистолет выпал из его ладони. Парень лет двадцати мигом подобрал оружие, встал и, держа его обеими руками, прицелился в лицо молодого здоровяка.

— Езжай! — гаркнул Эверт Гренс. — Езжай, мать твою!

В голову водителя целился пистолет. Впереди на земле лежали люди. И позади тоже. Он медлил.

Пуля прошла в нескольких сантиметрах от его левого уха и, пробив лобовое стекло, вылетела наружу.

Он ничего больше не слышал, устремил взгляд на дерево впереди и нажал на газ. Люди за окном кричали, когда он проехал по ним. Их тела беспорядочно стучали о днище автомобиля. Машина выбралась на Бергсгатан и уехала, как раз когда прибыли первые два автобуса с подкреплением. Демонстранты уже вскочили на ноги и толпой бросились к вновь прибывшим полицейским, окружили их, навалились на автобусы, раскачали и перевернули. Потом отступили, подождали, пока полицейские, снаряженные для борьбы с уличными беспорядками, выбрались наружу и выстроились шеренгой. Кое-кто из демонстрантов спустил штаны и принялся мочиться.

•

Его поместили в другую камеру, не в ту, что прошлый раз. На другом этаже, ближе к середине коридора. Но она точь-в-точь такая же. Четыре квадратных метра: койка, стол и раковина для мытья и справления нужды. Снова та же мешковатая роба. Ни газет, ни радио, ни телевизора, ни посещений.

Он не возражал.

Им его не сломить. Как вышло, так и вышло. Он не хотел читать, не хотел никого видеть, не хотел тосковать.

Когда его вели по коридору в камеру, навстречу попался один из заключенных. Они узнали друг друга. Фредрик много раз видел его на фотографиях, это один из самых известных в стране преступников, из тех, что неизменно вызывали у народа симпатию и пользовались широкой популярностью, оттого только, что по выходе из тюрьмы сразу же совершали какое-нибудь мелкое преступление, словно стремились уйти от другого общества, существовавшего за пределами зоны. Увидев Фредрика, заключенный вздрогнул, шагнул к нему, крепко хлопнул по спине и по плечу и сказал, что он-де герой, и что ему нельзя падать духом, и чтоб он сообщил, если вертухаи вдруг начнут донимать, он мигом призовет их к порядку.

Вертухай не донимал. То ли сам раскумекал, то ли помогли ему — так или иначе, в дверное окошко никто подолгу не пялился, кофе Фредрику подавали чаще, чем положено, а на «проветривание» в клетке на крыше отводили куда больше часа, он это знал, и вертухай тоже, и несколько дней ему доставалась двойная порция — целых два часа за забором и колючей проволокой, но с небом над головой.

Кристина Бьёрнссон приходила к нему через день. Она ссылалась на документы и на стратегию, но фактически с прошлого раза ничего не изменилось, аргументация апелляционного суда не будет отличаться от аргументации суда низшей инстанции; адвокат приходила, главным образом чтобы приободрить его, передать приветы от Микаэлы, внушить ему веру в продолжение, в будущее.

Он ценил ее старания, слухи не лгали, она действительно прекрасный специалист. Но на сей раз, нет, на сей раз ничего не выйдет, в суде низшей инстанции единственный юрист — судья — воздержался. Теперь же, в апелляционном суде, заседали только юристы, неспециалистов здесь не было, а юристы смотрели на реальность с точки зрения буквы законы, с точки зрения параграфов и профессиональной практики. Он сдался. И сказал ей об этом, а она загорячилась, объявила, что сдавшийся уже, считай, приговорен, что это чувствуется в зале суда, что это равнозначно признанию вины. Она приводила пример за примером, многие приговоры были ему знакомы, она защищала людей, которые совершали самые идиотские преступления, и их оправдывали, потому что они не сомневались в оправдании, их внутренний настрой становился всеобщим ощущением в зале суда.

Охранник постучал в дверь. В окошке появился поднос с соком, куском мяса и картошкой. Он покачал головой. Еда его не интересовала. Наверняка вкусно. Но есть не хотелось. Ему словно бы вообще стало противно есть, ведь с едой ты словно продолжал жить как ни в чем не бывало. А если не ешь, то ни в чем не участвуешь. Это не его жизнь. Он ее не выбирал.

Когда процесс возобновился, его каждое утро отвозили в новый зал безопасности на Бергсгатан, куда после угроз перенесли слушания. В апелляционном суде действовала сокращенная процедура, некоторые свидетельские показания представляли в аудиозаписи, иные вопросы задавались сугубо формально. Процесс занял три дня. Он сидел на том же стуле, что и раньше, отвечал на те же вопросы. Похоже на спектакль — прошлый раз они репетировали, а теперь играли премьеру, которая будет отрецензирована. Он старался сидеть выпрямившись, выглядеть спокойным, уверенным, что его снова оправдают, но получалось плоховато, ведь ему было все равно, и он не чувствовал уверенности, что хочет домой, и они наверняка это замечали, видно же.

Фредрик больше не тосковал. Исчерпал тоску до дна. Вечерами после дневных слушаний лежал на койке и смотрел в потолок, стараясь в желтой, как моча, краске разглядеть былую жизнь. Один час.

Друзей у него немного, и так было всегда, те, что остались, жили теперь далеко, один в Гётеборге, другой в Кристианстаде, в сущности, они не участвовали в его будничной жизни, а потому тюремный срок не изменил бы их взаимоотношения.

Еще час.

Ни братьев, ни сестер у него нет, как нет и родителей.

Еще час.

У него есть Микаэла, он думал, что любит ее, и это правда, но Микаэла по-прежнему молода и не может жить с ним в скорби по его ребенку, это несправедливо.

Еще час.

Она говорила, что хочет этого, и он верил, когда она так говорила, сейчас, но однажды им придется идти дальше, и она не выдержит, не сможет жить с убитым пятилетним ребенком, запечатленным в каждом вдохе и выдохе.

Еще час.

Потолок цвета мочи.

Еще час.

Странное дело.

Еще час.

Всю жизнь он провел на бегу, до краев заполняя каждое мгновение, боясь, что все вдруг опустеет, перестанет существовать.

Еще час.

Так и жил, цеплялся за дни, чтобы заглушить вечное беспокойство и уйти от одиночества.