Книга Пыльная зима - Алексей Слаповский

Тем самым, итожил Талий (и это не первый уже был обнадеживающий итог!) – и само время произнесения слов говорит в пользу того, что…

Впрочем, дальше, дальше!

Он знает ее характер. Она бесстрашна. Она смело говорит то, что думает, – из-за этого ее не все в театре любят. Обычное дело. Талий до сих пор помнит, как на банкете по поводу сдачи спектакля, устроенном в театральном закулисье, в репетиционной комнате с роялем, на разномастных стульях, в том числе бутафорских, на каких-то столах, накрытых старыми афишами, с водкой и нехитрой закуской в виде колбасы, хлеба и огурцов, Ташу поздравляли все, у нее это была первая главная роль, поздравляли коллеги, поздравляла художница – из приглашенных, москвичка, курящая тетка, опьяневшая через пять минут после начала банкета (или до этого бывшая уже под хмелем), поздравлял главный режиссер театра, милейший старичок, имевший театральную домашнюю кличку «Карасик», удивительнейшим образом умудрившийся в свои семьдесят шесть лет не иметь ни малейшего признака маразма (свойства, по мнению Талия, режиссерам профессионально присущего), поздравлял и лез целоваться седогривый заслуженный артист, до шестидесяти лет игравший героев-любовников и обаятельных злодеев, поздравлял и творец спектакля, режиссер – москвич тоже, как и художница, приглашенный на постановку, не из знаменитых, но уже с именем, да к тому же относительно молодой, то есть, конечно, фанаберистый во всем, он и в поздравлении обнаружил эту фанаберистость, сказав (Талий помнит дословно): «Мне повезло, Наташечка, встретить такое сокровище. Но, скажу без ложной скромности, повезло и вам. Почему? (Все это – с паузами, с похмыкиванием, с обведением присутствующих лукавым и беспредельно обаятельным взором.) Потому что для нормального режиссера молодая красивая талантливая актриса – это благодать. Но если она еще и умная – это уже ураган, это ужас и кошмар, это страшнее атомной войны, ни один нормальный режиссер не любит работать с умными актерами и актрисами! Всё-то они знают, всё-то понимают, пьесу лучше режиссера видят! Вы, может, и книжки читаете? Будьте поглупее, Наташечка, другой режиссер – не я, а нормальный, – вам вашего ума не простит!» Актерская братия сомнительные эти комплименты встретила ржанием – может, не совсем в них разобравшись, поскольку уже выпито было достаточно, а может именно разобравшись и по естественной невинной подлости актерской натуры порадовавшись, что товарища маленько потоптали: а не заносись, не заносись! Талий, едва сел режиссер, твердо решил, что дождется окончания банкета и поговорит с ним в темном месте, он спросит его, что тот имел в виду. Правда, Талий не был уверен, что даст ему возможность ответить – до того нестерпимо хотелось без экивоков въехать кулаком по режиссерскому самодовольному рылу. Но этого не потребовалось. Наташа улыбнулась ему, Талию, мгновенно, как всегда, угадав его настроение, – и мгновенно погасив улыбкой его пыл, выждала паузу и сказала режиссеру: «Вам повезло больше, чем мне. Да, я девушка умная. Прямо-таки страшно умная. И всегда вижу, насколько умен режиссер, и стараюсь ему соответствовать, чтобы не уязвить его самолюбие. Чтобы соответствовать вам, я работала в половину ума. Или даже в четверть. Но все равно – спасибо!» Ржание актеров на этот раз было громовым: как ни рады они потоптать друг друга, но объединиться для совместного топтания режиссера – дело святое, клановое! Смеяться-то смеялись, а потом припомнили с ехидством: надо же, какой гонор у девочки! Припомнили – и помнили, и всем режиссерам из своих регулярно напоминали, а из пришлых – рассказывали заново. И так получилось, что та роль осталась у Таши пока единственной главной – за все годы в этом театре. Да и спектакль тот давно сошел, потому что, несмотря на банкетные радости, несмотря на авангардное оригинальничанье столичных режиссера и художницы, публика к спектаклю отнеслась прохладно. Что самое обидное – не только публика случайная, но и театральная, прикормленная, своя…

Впрочем, сошел он, скорее всего, из-за отсутствия Наташи: она сына ждала, рожала, кормила.

И никто заменить ее достойно не смог…

Итак, она бесстрашна. Для нее было бы естественней сесть перед Талием за стол, сказать ему твердо (заставив первыми звуками своего голоса глядеть ей в глаза – и не отводя своих глаз):

– Виталий. Нам нужно развестись.

И это было бы – все.

Она же сказала – стоя у мойки, чистя сковородку или еще что-то, сказала, не обернувшись (Талий и сам в это время не смотрел на нее, но ему ли не суметь определить по голосу, даже не видя, смотрит она на него или нет!), сказала в какой-то своей паузе. Терла сковородку, оттерла, подставила под струю воды, убрала прядь волос, подняв для этого руку необыкновенным высоким движением (потому что кисть руки – во влаге воды), вздохнула неслышно – и сказала…

Господи! – осветило Талия. – Господи, да не дурак ли я?! Ведь это всего лишь… Это всего лишь – ничего! Это лишь начало, продолжение которого само подразумевается, поэтому она и не стала продолжать. Вся фраза должна была выглядеть так: «Давай разведемся. Мне осточертели эти сковородки и кастрюли по утрам, я хочу в лес, хочу в поле, на море, за границу, наконец, мне надоело быть бедной! Найду себе богатого мужика, в конце-то концов!» Как же он забыл, что подобные вещи ею уже произносились (правда, без предложения развестись). Обычные разговоры в семье, в которой не предвидится особого материального благополучия. Где-то такие разговоры доходят до склок, до взаимной даже неприязни и ненависти, но у нее – слишком умна и горда! – это всегда с иронией.

А может быть, осенило его еще ярче, она вообще учит роль! Просто-напросто учит роль – или повторяет. Она человек очень добросовестный, перед каждым спектаклем, как бы мало реплик у нее ни было, как бы ни надеялась на память, обязательно повторит текст, проговаривая вполголоса за себя и за партнера. Какая-нибудь псевдопсихологическая комедия из зарубежной жизни, сейчас такие в ходу, они дают кассу.

«Давай разведемся, Ричард!»

«Прекрасно, Джулия! Это отвечает моим сокровенным мечтам!»

«Ты согласен?»

«Конечно! Я сам хотел предложить тебе это!»

«Ах, так? Значит, ты не любишь меня?»

«Конечно, нет – если хочу развестись!»

«Подлец! Ты обманывал меня!»

«Погоди, милая! Но ведь и ты не любишь меня, если хочешь развестись!»

«Развод – это одно, а любовь – совсем другое!»

«Гм…»

Публика в восторге.

Дурак я, дурак, с яростным наслаждением почти вслух думал Талий, вкручивая окурок в пустую консервную банку, служащую пепельницей. Дурак – и…

И тут он испугался.

Он вспомнил свой ответ.

«Давай», – сказал он.

Само собой, в шутку сказал. И ему это ясно, и ей ясно. Но Талий на то и историк по образованию, по профессии, по сути, чтобы понимать, какую страшную роль играют иногда слова, сказанные мимоходом.

Предположим, она собиралась начать шутливо-сердитую речь о постылой бедности. Но он прервал ее. Он вдруг ответил согласием. Шутливым, это ясно, это понятно, это несомненно, но ум женский, во-первых, недоверчив, во-вторых – изощренно-вариативен.