Книга Под фригийской звездой - Игорь Неверли
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Воспоминание об этом жгло, как укус пуделя, назойливо возвращаясь снова и снова. Хотелось поскорее заснуть и забыть о нем.
По скверу уже проехал полицейский на велосипеде, его собака обнюхала все кусты, и можно было уйти за скамейку, в уютный грот из зарослей сирени. Словом, шел двенадцатый час, а девушка, в берете, с чемоданчиком, продолжала сидеть.
— Вы, вероятно, тоже опоздали на поезд? — спросил Щенсный с легкой иронией.
— На поезд? — переспросила она рассеянно. — Нет, мой поезд еще не пришел… Он прибывает под утро.
Когда девушка задумчиво глядела на фонарь, Щенсный видел ее красивый профиль, потом она повернулась, и он увидел широкий нос. Вообще лицо у нее было широковатое, но умное и открытое.
— И вы собираетесь сидеть здесь до утра?
— Что поделаешь… На вокзале не разрешают. В Варшаве я никого не знаю, кроме своих родственников, а они уехали на дачу. Я застала квартиру запертой, а денег у меня хватит только на обратный билет до Радома. Как-нибудь уж перемучаюсь.
Голос у нее был приятный, мягкий. Она держала себя непринужденно, без смущения или кокетства.
Они разговорились. Щенсный придвинулся поближе со своим порыжевшим портфелем, приобретенным за два злотых на толкучке. Там он держал бритву, мыло, полотенце, маленькую подушечку и список незастрахованных.
— Вы порезались? — спросила девушка, заметив его забинтованную руку. — Наверное, на работе?
— Нет, это меня собака укусила при исполнении служебных обязанностей.
— Ах, при исполнении… А я думала, что на производстве, что вы рабочий.
— Вы ошиблись, — резко ответил Щенсный. — Я живодер. Живодер из Страховой кассы. Слуголов.
Он бросил ей этот вызов с горькой бравадой Сосновского: «…я говорю прямо, не стесняясь! Еще не известно, кто больший вор, Сосновский или Штейнхаген?»
— Простите, а что это значит: слуголов?
Щенсный объяснил.
— Один злотый с носа? Знаете, я третий год учусь на экономическом факультете, но до сих пор не слышала о такой профессии.
— Это не моя профессия. Я этим занялся случайно, по нужде.
— Но как вы дошли до этого? Почему?
— После армии. Остался, видите ли, без места…
Пришлось рассказать ей о событиях последнего времени и о своих теперешних перспективах.
— Вы говорите — конторская работа… Но стоит ли ради нее так убиваться и терпеть все это?
— Конечно, не стоит. Мне там будет несладко с этой горе-интеллигенцией, впрочем, я наверняка снова кому-нибудь нагрублю и меня выгонят в три шеи.
Он достал сигареты.
— Вы курите?
— Да, спасибо.
Прикуривая, она заглянула в его сумрачные, дерзкие глаза. Щенсный ответил ей своей горькой, чуть хищной улыбкой.
— Что смотрите? Лицо у меня, говорят, наглое, даже бандитское; нельзя долго держать на работе человека с таким лицом.
— Вы не похожи на слабого человека, на слуголова например… Наверное, вам пришлось много пережить. Вы постоянно живете в Варшаве?
— Нет, я родом из деревни… Отец был там плотником.
Ей хотелось знать все: и как было в Жекуте, и как во Влоцлавеке, почему там вспыхнула забастовка, как они построили дом из черепов, что Щенсный пережил в Варшаве и что в армии… Щенсный чувствовал облегчение оттого, что может кому-то рассказать всю правду о себе; ведь с этой девушкой они совсем не знакомы, ночь кончится, и они разойдутся в разные стороны, чтобы больше никогда не встретиться.
— Говорите, — просила девушка, когда он замолкал. — Говорите, я слушаю… Что было дальше?
Рассказ Щенсного очень ее волновал.
— И вы подарили ей эту веревку?
— Я не мог иначе. Это бы за мной тянулось, как, извините, смрад какой-то.
— Странно.
— Что тут странного?
— Вы столько раз могли поскользнуться, возможности представлялись всякие. Могли неплохо устроиться, чуточку поступившись своей совестью. А вот не устроились, не присмирели в такой нищете, в одиночестве… Действительно, у вас дерзкое лицо, у вас есть характер!
— Нет, я уже присмирел… Чувствую иногда, что начинаю гнуть спину. Когда мы уходили из Жекутя — я уже говорил, — отец велел мне этого мерзавца свояка уважить. «Поцелуй ему руку, поцелуй!» С той поры мне везде мерещатся его лапищи, я уже наклоняюсь к ним, вот-вот поцелую, но тут вдруг что-то происходит, случайность какая-нибудь, мне приходится уйти и начинать все с начала.
— Случайность? Допустим. Один раз случайность, второй раз случайность… Но почему все случайности так похожи друг на дружку, все идут в одном направлении? Вы говорите: «Меня отовсюду выгоняют и кричат: большевик!» Должно быть, в вашем поведении есть что-то неприемлемое для здешнего окружения, какая-то раздражающая всех, большевистская черта. Иначе откуда все это! Этот мир так устроен…
Она заговорила о том, как устроен мир эксплуатации. Это было для Щенсного не ново, знакомо по Симбирску и по «Целлюлозе», но теперь, в этих книжных чужих словах, ему слышались собственные обиды, собственный бунт и унижение — правда собственной жизни.
— Мне уже самому от себя тошно, — сказал он глухим голосом. — Не думайте, что из-за безработицы или оттого, что негде ночевать. Черт с ним, не в этом дело. Но что я стал такой, ни рыба ни мясо, — вот что меня гложет! Мне иногда кажется, что я уже на всю жизнь останусь живодером у этих господ! В такие минуты я готов их всех передушить, мне все безразлично!
Он тихо, горько засмеялся.
— Что такое?
— Ничего. Повешенный вспомнился. Тот самый Комиссар… Он ведь тоже. «Скажи, — спрашивал, — почему мне все безразлично?»
Девушка наклонилась к нему.
— Это оттого, что вы оторвались от своих. Так нельзя, — она уговаривала его мягко, даже за руку взяла. — За это приходится дорого платить. Из-за этого человек пропадает, так и знайте! От своих отойдет, к чужим не пристанет, помечется, помечется и зачахнет где-нибудь на жалкой должностенке…
Щенсный кивнул: правильно, как магистр Бернацкий.
— …или переходит в стан врагов, начинает угнетать других и богатеть, как всякий капиталист.
Щенсному снова пришлось мысленно кивнуть: ведь таковы были пути Корбаля и Сумчака.
— Но у вас все не так. Я не представляю, чтобы из вас получился когда-нибудь засушенный чиновник. Карьерист? Тоже вряд ли. Честное слово, мне непонятно ваше бегство от ремесла… Зачем?
— Мне казалось, что если я буду учиться, стараться, то сам сумею выйти в люди. Меня тогда очень взволновал один фильм…
Он пересказал ей «Человек без рук».
— Но у него же не было рук! — воскликнула девушка. — Это был путь одинокого калеки! А вы, товарищ, не одинокий и не калека…
В возбуждении у нее проскользнуло неосторожное слово «товарищ». И Щенсный догадался, чем занимается эта студентка, каких «родственников» она не застала в
