Книга В путь-дорогу! Том I - Петр Дмитриевич Боборыкин

литературную сдѣлать… И директоръ все толкуетъ… ну хоть черезъ мѣсяцъ.

— Черезъ мѣсяцъ я напишу, — сказалъ Борисъ.

— Хорошо, а сегодня вотъ почитайте вслухъ. «Демона» прочтите.

Борисъ сѣлъ на мѣсто и началъ читать.

Особенно пріятно звучалъ стнхъ въ его чтеніи. Онъ увлекся и замечтался… Ему живо представилась эта Тамара, съ черными, глубокими какъ ночь, глазами, «такими, какъ у тети,» досказалъ онъ мысленно. И каждый стихъ, каждый поэтическій образъ отзывался у него на сердцѣ, находилъ мѣсто въ его внутреннемъ мірѣ, точно что-то родное, знакомое. Вся прекрасная жизнь, воздвигнутая передъ глазами могучимъ дарованіемъ поэта, воспринималась Бориеомъ сознательнѣе, живѣе, съ тѣмъ сострастіемъ, какое является въ молодыхъ натурахъ, начинающихъ болѣе полную, болѣе свѣтлую жизнь.

И то, по чему прежде только скользила мысль, что только щекотало ухо, получало теперь настоящій смыслъ, живой, обаятельный образъ, рождало новыя чувства, уносило въ чудный міръ, гдѣ все стройно, все прекрасно и такъ правдиво и возможно.

Борисъ уже позабылъ, что онъ въ классѣ, онъ не замѣтилъ, что вдоль и поперекъ ходитъ сухая, прозаическая фигура Ергачева, что Мечковскій играетъ въ дурачки со Скворцовымъ, что въ дверь смотритъ сморщенная, желтая рожа Куртина. Онъ читалъ:

И улыбается она.

Веселья дѣтскаго полна:

Но лучъ луны во влагѣ зыбкой

Слегка играющій, порой,

Едва-ль сравнится съ той улыбкой,

Какъ жизнь, какъ молодость живой.

И ему вспомнилась эта улыбка, онъ зналъ ее такъ же хорошо, какъ и поэтъ, она улыбалась ему и будетъ еще улыбаться, и будетъ еще краше, радостнѣе.

Точно изъ себя самого лились звуки, вязались слова такъ, какъ того просила душа.

«Развѣ это неправда?» спрашивалъ Борисъ, читая:

Но были всѣ ея движенья.

Такъ стройны, полны выраженья,

Такъ полны милой простоты.

Что если бъ Демонъ, пролетая,

Въ то время на нее взглянулъ,

То, прежнихъ братій вспоминая,

Онъ отвернулся-бъ и вздохнулъ.

И все глубже и глубже затягивалъ Бориса міръ красоты и силы, все прозрачнѣе становилась для него каждая строчка… Тотъ ли это Демонъ, который, онъ еще тринадцати лѣтъ, въ засаленныхъ тетрадкахъ, читалъ и заучивалъ наизусть… Онъ, кажется, самъ переживалъ каждый моментъ душевной драмы; онъ радовался каждому слову, которое выражало его новую жизнь. Онъ начиналъ чувствовать, почему поэты дѣйствительно поэты, а не простые люди.

И вмѣстѣ съ тѣмъ, росло его волненіе; драма, кипящая въ чудной поэмѣ, захватывала его дыханіе, будила въ немъ какія-то страшныя предчувствія… и вызывала снова ту тревогу, отъ которой онъ уже прорыдалъ цѣлую ночь.

Все затихло въ классѣ. Горшковъ сидѣлъ, закрывши лицо руками; Абласовъ смотрѣлъ на Бориса мягкимъ взглядомъ; прочіе слушали, приподнявшись на мѣстахъ, подчиняясь силѣ и чувству, которыми полно было чтеніе. Ергачевъ стоялъ по срединѣ класса, заложивъ руки въ карманы.

— Браво! — крикнулъ Горшковъ и взглянулъ быстро на Бориса. Тотъ, весь разгорѣвшись, перевернулъ страницу и читалъ дальше. Онъ не могъ уже остановиться. Его влекло, точно будто онъ не зналъ, чѣмъ кончится эта повѣсть.

И въ судьбѣ Тамары онъ видѣлъ чью-то близкую судьбу. Читая картину прекрасной смерти, онъ не могъ отогнать отъ себя мысли, что, вѣдь, и она можетъ умереть… «Въ нашемъ домѣ всѣ умираютъ,» повторялъ онъ… «А вѣдь и мертвая она будетъ улыбаться.» И въ отвѣтъ на свою странную мысль, — онъ читалъ:

Но теменъ, какъ сама могила,

Печальный смыслъ улыбки той.

Что въ ней? насмѣшка-ль надъ судьбой,

Непобѣдимое-ль сомнѣнье,

Иль къ жизни хладное презрѣнье,

Иль съ небомъ гордая вражда?

Если-бъ когда-нибудь, въ другое время, ему пришли такія странныя мечты, онъ бы разсмѣялся или удивился, какъ чему-то неприличному въ его лѣта и въ его положеніи. Борисъ, съ дѣтства привыкшій сдерживать себя, не находилъ теперь дикой такую впечатлительность; онъ не задавалъ себѣ благоразумныхъ вопросовъ; теперь въ глазахъ его все было возможно и естественно.

Когда онъ кончилъ, на лбу его показался потъ; онъ почувствовалъ утомленіе — и ему стало немного стыдно за свой пафосъ.

— Славно прочелъ! — вскричалъ Горшковъ — никогда еще на меня лермонтовскіе стихи такъ не дѣйствовали.

Многіе пзъ учениковъ захлопали.

Борисъ долго не могъ ничего сказать; ему хотѣлось уйти изъ класса, остаться одному, не показывать всѣмъ товарищамъ, что онъ тронутъ.

— Повтори послѣднія строфы! — кричалъ Горшковъ. — Иванъ Егорычъ, позвольте еще разъ повторить.

Ергачевъ кивнулъ головой.

— Боря, пожалуйста повтори, — приставалъ Горшковъ.

— Нѣтъ, Валерьянъ, — отвѣтилъ Борисъ — я усталъ.

— Ну, маточка, пожалуйста, не кобенься, коли просятъ тебя.

Борисъ началъ опять читать, и снова передъ нимъ проходили прекрасные образы, тайное, страстное свиданье и поцѣлуй и крикъ, въ которомъ было:

Любовь, страданье,

Упрекъ съ послѣднею мольбой,

В безнадежное прощанье

Прощанье съ жизнью молодой.

И картина прекрасной смерти, гробъ изукрашенный цвѣтами и чудное лицо съ вѣчной и неразгаданной улыбкой, и свѣтлый рай съ легкокрылымъ ангеломъ, несущимъ грѣшную душу, и встрѣча съ мрачнымъ демономъ.

Точно какой внутренній голосъ подсказывалъ ему чудныя слова:

Узнай! давно ее мы ждали!

Ему пришла мысль, что еслибъ тотъ же ангелъ несъ душу ея, онъ сказалъ бы тѣ же слова и такъ же бы кончилъ:

Она страдала и любила—

И рай открылся для любви!

Звонокъ не далъ Борису докончить самыхъ послѣднихъ строкъ поэмы.

Слѣдующій урокъ, у француза, онъ ничего не дѣлалъ, немножко поболталъ съ учителемъ и стало ему ужасно скучно въ этой однообразной, пошлой гимназіи. Только тутъ онъ впервые почувствовалъ, какъ безцвѣтно проходитъ у всѣхъ цѣлая половина дня, тогда какъ она могла быть наполнена настоящей жизнью.

Еслибъ ему не было совѣстно, онъ сейчасъ убѣжалъ бы, рискуя даже попасться инспектору и просидѣгь еще разъ безъ обѣда.

«А что, если меня теперь какъ-нибудь оставятъ, — подумалъ онъ: — какъ я явлюсь къ тетѣ? Ничего!» отвѣтилъ онъ.

И не обманывалъ себя; онъ не чувствовалъ при этой мысли никакого особеннаго смущенія. Ихъ отношенія были уже настолько просты и задушевны, что онъ не боялся явиться передъ ней школьникомъ. Борисъ чувствовалъ, что она его уже знаетъ, и нечего ему драпироваться, казаться большимъ, когда онъ, въ самомъ-дѣлѣ, былъ не маленъкій.

— Нѣтъ, послушай, Абласовъ, — говорилъ Горшковъ: — согласись, что у Телепнева нынче было что-то особенное… чувство какое… глубина, братецъ, какая… вѣдь я не изъ слезливыхъ, а