Книга Тайная сторона Игры - Василий Павлович Щепетнёв

натоплен, в буфете кусок окорока, пусть небольшой, и краюха хлеба, в кармане у Арехина — фляжка с коньяком. С собою из Москвы он взял хорошую, в смысле большую, бутылку, но принципиально переливал во фляжку: путешественник с бутылкой — это одно, а путешественник с фляжкой — совсем-совсем другое. К приему гостей готов.

Часы на башне отбили полночь.

В саду гость, под деревом? В Замке, в каком-нибудь потайном ходе? Или только в сознании следователя по особым делам московского уголовного сыска?

Слишком уж многое оно, сознание, себе позволяет. И тень, приближающаяся к двери, и сама дверь, открывшаяся с легким скрипом, и мороз, хлынувший в холл, и…

— Добрый вечер, Александр Александрович!

— И вам вечер добрый, Павел Иванович!

Тень оказалась вовсе не тенью, а местным доктором, Павлом Ивановичем Хижниным. То есть местным он был лет восемь назад, после чего стал петербургским, работал ординатором в Институте Биологических проблем.

— Похоже, вы не удивлены нашей встрече?

— Единственное, чему я удивлен, так это вашим самокруткам. Махорка…

— Махорка притупляет классовое чутье не хуже кайенской смеси. Покурите с недельку махорку, и в любом обществе вы сойдете за первостатейного пролетария.

Вид у Павла Ивановича воистину был пролетарский — овчинный тулуп с прорехами, треух, штаны ватные, валенки, рукавицы заскорузлые…

— А что, донимают неприятности?

— Нет. Пока — нет. Да мне это и не в тягость, я крестьянский сын, потому интеллигентская лакировка сползла моментально.

— А сердцевина?

— Сердцевина, надеюсь, осталась прежней — насколько это возможно после двух войн. А у вас как, Александр Александрович? Вообще… и со здоровьем? Я вчера услышал — чекисты из Москвы пожаловали, про вас, каюсь, не подумал, а все ж пришел глянуть.

— Почему же не подошли? Не узнали?

— Как не узнать, узнал. Но решил погодить. Всё же Чека…

— Вечно у провинции глаза велики. В заезжем обывателе видят ревизора, чекиста, нечистую силу… Я, собственно, представляю московский уголовный сыск, но если бы даже и Чека, что с того?

— Ничего, — ответил доктор, — ничего.

Арехин тем временем нарезал окорок, хлеб, налил в рюмку коньяк.

— Сами не пьете? — спросил Хижнин.

— Изредка. Большей частью справляюсь без алкоголя.

— Это хорошо, — Павел Иванович выпил, закусил — не деликатно, как в прежние времена, когда они встречались в Замке, а по-мужицки, жадно, когда на один кусок дюжина ртов. Заметив взгляд Арехина, он усмехнулся:

— Кто скажет, что я не мужик, пусть бросит в меня камень.

Съев все предложенное, он крякнул и тылом кисти вытер рот:

— Для полноты образа.

— И какова же цель вашей маскировки? Неужели до сих пор никто из рамонцев вас не узнал?

— А вас, Александр Александрович?

— Что я, редкий гость в Замке в пору младой юности. Да и узнают, никакой беды, я ведь не скрываюсь. Весь в мандатах, не подступись. Но вы, лечивший всю Рамонь и окрестности? Или надеетесь на благодарность пациентов?

— Вот она где, эта благодарность, — показал на левый бок доктор. — Три ребра сломали, «бей буржуя». Не в Питере сломали, а именно здесь. Били, как вы, Александр Александрович, выразились, благодарные пациенты. С тех пор я рамонский уезд стороной обхожу.

— Как же сейчас?

— Дело привело.

— И дело это здесь, в Замке, — не спросил, а просто констатировал Арехин.

— Да. И у вас дело в Замке?

— И у меня.

— Возможно, это одно и то же дело, спросил я вчера себя — и потому воздержался от встречи.

— Вам, доктор, нужно найти пропавшие картины? Потому что в этом мое дело и заключается.

— Вчера я этого не знал. Сегодня знаю. Потому и пришел.

— Вы в лучшем положении. Вы знаете, что в Замке нужно мне, а я не знаю, что нужно вам.

— Да так ли уж нужно — знать-то? Вы на стороне революции, я — монархист, следовательно, что бы мне ни понадобилось, это будет на пользу монархии и во вред Советам. Даже если это всего лишь подзорная труба или старинное зеркало.

— Вы хотите сказать, что приехали сюда за зеркалом и трубой?

— Да.

— И это — самые обыкновенные зеркало и подзорная труба?

— Нет, — без колебаний ответил доктор. — Вы знаете страсть Ольденбургских к диковинкам. Они и сами умели изготовлять вещи, потрясающие воображение, правда, старались это не афишировать. Подзорная труба позволяет видеть то, что обычному глазу недоступно. Существ измерения зет, или, говоря языком рамонского обывателя — нечистую силу.

— А зеркало?

— С зеркалом неясно, его только начали изучать. Просто иногда оно показывает весьма странные картины. То ли будущее, то ли прошлое, а, быть может, это просто необычайный синематограф. Приказать — покажи штаб Троцкого или Москву, скажем, летом этого года — не получается. Двадцать три часа из двадцати четырех в сутки зеркало ничем не отличается от обыкновенного, но… Знаете, мы сейчас словно в феврале четырнадцатого года — сидим, обсуждаем загадочные вещи, коньяк вот пьем, я, во всяком случае, пью, будто и не было войны, революции. Так и кажется — сейчас откроется дверь, войдет Петр Александрович и скажет: «Господа, Марс показался над горизонтом. Не угодно ль опробовать наш новый телескоп?»

— Тот самый, что видит нечистую силу?

— Нет. Труба была создана лишь осенью шестнадцатого года и ещё не доведена до ума.

— Зачем же она вам?

— Ее, как и зеркало, я должен передать Александру Петровичу.

— Так вы собираетесь за границу?

— Разумеется. Воевать — нет, довольно, белое движение переживает агонию. Отдельные жесты производят впечатление силы, но на самом деле это конвульсии. Хватит. Рамонцы в подобных случаях говорят: умерла, так умерла.

— Белая армия умерла?

— Россия.

— Позвольте с вами не согласиться.

— Не только позволяю, но и настаиваю — не соглашайтесь. А все-таки умерла. Большевики строят новое государство, и его будут населять иные люди. Греция есть, но нет эллинов.

— Ну, проживем и без эллинов.

— Воля ваша, а мне без эллинов скучно.

— Хорошо, труба, зеркало — берите, если они уцелели. Как-нибудь революция обойдется без зеркала грез. Лег, уснул, никакого зеркала не нужно. Но позвольте спросить: картины — не ваших рук дело?

— Даже обидно, — Хижнин сам подлил из арехинской фляги вторую рюмку коньяка. — Картины-то мне на что?

—