Книга Хрен знат 2 - Александр Анатольевич Борисов

разгружал полувагон с клёпкой.

Я на него гляжу, а все слова мимо. Понять не могу, что мне вот это действо до боли напоминает? Смотрел, смотрел, въехал! Да так же себя ведут завсегдатаи у пивных бочек! Ещё бы газетку с рыбой и папиросу в зубы — не отличишь. Ну, не падла ли?

Хотел ему высказать всё, что за день накипело, да передумал. Гайнёт сейчас не разбирая дороги, пока не заблудится. Ищи его по всему Краснодару. Допил я свой потеплевший компот и, ни слова не говоря, перебрался в соседнюю очередь.

Казия это такая скотина, что нутром чует неладное. И следом за мной:

— Не, ну а чё я не так сказал⁈

Отвернулся я. Сбросил его руку с плеча. Пошёл ты! Достал, «ну а чё»!

— Фруктовое не завезли, — громко напомнила продавец, чтоб приглянувшийся ей человек зря не стоял.

— На гад бы оно сдалось! — вспыхнул Витёк, развернулся и кинулся прочь.

Отвял падла. Ну, в этот раз хоть последнее слово не моё было, перед тем как он психанул. Не должен далеко забежать.

Высунулся я из толпы, взглядом его ловлю. Интересно ведь. Ни разу ещё не видел как Витька Григорьев изгоняет свой стресс когда остаётся один.

Тут продавщица:

— Следующий!

И в спину толчок слегонца: не задерживай, мол!

Взял я, короче, ленинградский пломбир. Два брикета, облитые шоколадной глазурью. Сорок четыре копейки как с куста. Насилу дождался, когда с трояка отсчитают мне сдачу: а ну как, думаю, не успею?

Вырвался на оперативный простор: где там мой синий пиджак со всем содержимым? Глянул туда, сюда: да вот он, на белом фоне, метрах, наверное, в сорока! Прислонился Витёк к старому ясеню, смотрит в небо и шевелит губами, как будто бы вслух стаю ворон пересчитывает, а сам, значит, задниками сандалий с размаху пинает ствол. Что я ещё упустил из этой картины? Клён, как и все деревья на улицах тщательно и густо побелен, Григорьеву пофиг. Стресс у него. Такая вот, аутогенная тренировка.

Ладно, не жалко. Зато посмотрел, чем заканчивается Витькина «крову мать».

И побрёл я по тротуару, вдоль домов в его сторону, усиленно делая вид, что знать, не знаю и ведать, не ведаю, где ж его, падлу, искать. Слышу, затихарился. Ногами сучить перестал и типа того, не дышит. А сам прячется за стволом и вкруговую заходит мне в тыл. И чёртом;

— Ага!!! Саечка за испуг!

Отреагировал я. Издал соответствующий случаю звук. Кажется, даже ойкнул. Надо же сделать человеку приятное. А вместо саечки предложил откупиться пломбиром. И тот выкобениваться не стал: мир, дружба, мороженое. Перешли через трамвайную линию, чтоб продавщице в глаза не смотреть после Витькиного финта, чешем к автобусу. И тут мой злопамятный корефан взялся за старое. Обиду свою начал реанимировать, вопросики с гнильцой задавать.

— Ты чё, — мол, — Санёк, слушать меня не стал? Я ведь тебе дело рассказывал. Мы за вагон клёпки получили по сорок копеек, а ты за стихи чуть ли ни рубль смахнул. Ты мне скажи: что не так? А то я сейчас этот ленинградский пломбир в мусорку выброшу.

Я ему:

— По чесноку? Без обид?

Он ногтем по челюсти: зуб, типа, даю!

Ну, сам виноват! Начал издалека:

— Жалко, Витёк, что ты не можешь взглянуть на себя со стороны.

— А чё там такого, что я в зеркале не увижу?

— Как, — говорю, — чё? Весь мир обойди, а такой походки как у тебя, хрен у кого найдёшь. А глаза, а румянец? Зря, что ли, рыжая Тайка сегодня тебя поцеловала?

— Та-а-а, — отмахнулся он и покраснел второй раз на моей памяти.

— А ну, — попросил я, — напомни, когда ты последний раз у меня арифметику передирал?

— Где-то в конце сентября.

— А с утра у нас…

— Двадцать первое, вторник, — напомнил Витёк. — Я сегодня листок с численника отрывал…

— Ну вот, — говорю, — месяца не прошло, а ты в математике рубишь лучше меня. За какие-то двадцать дней ты усвоил то, чему я учился долгие пять лет…

— Зато ты стихи пишешь! — «успокоил» меня корефан.

Наверно подумал, что я ему позавидовал.

Вот как ещё с таким разговаривать? Начало меня потихонечку накрывать. Тут дело не только в тупости Казии. Какие-то девять дней мне осталось топтать этот радужный мир, а не успел ничего. Вон, дружбана своего никак не могу наставить на путь истинный. Слов подходящих, доходчивых так сходу не подберёшь…

Витёк выпрямился, посмотрел на меня с нагловатой усмешкой:

— Так чё ты сказать-то хотел?

— Повернись, — процедил я сквозь зубы, стараясь не сорваться на крик. — Пиджак изгвоздал. И брюки на жопе все в извести. Хоть чуть отряхну…

Сшибаю, короче, пылюку карающей дланью, да всё норовлю кончиками ногтей «горячего» Казие отпустить. И так же как он, с присестами, через действие, через два, втолковываю этому олуху всё, что на душе накипело:

— Тебя, — говорю, — падла, бог создавал по индивидуальным лекалам. Талант в тебя вкладывал, чтоб стал ты, козлина, Виктором Александровичем, а не Витьком Казиёй…

Тот слушал, слушал, да с разворота мне в рыло. И я тоже душу отвёл. Катаемся по асфальту, рычим, матюкаемся. Тут тётка какая-то в форточку:

— Ох, я сейчас милицию вызову!!!

Подкинулись мы — и не разбирая дороги: дворами да арками. Выскочили на какую-то улицу — будто в родной город попали. Тут тебе и грунтовка с ухабами, и белёные хаты с крашеными заборами, и вишни с тутовником по-над дворами.

Стали считать раны. На моём пиджаке надорван рукав, ватин из плеча торчит, нижняя пуговица на нитке болтается. Книга, которую Иван подарил, вся в пятнах мороженого. На лбу ссадина, сукровица сочится. Шестнадцать копеек из тех, что тётка на сдачу дала, где-то по пути обронил.