Книга Музей «Калифорния» - Константин Александрович Куприянов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Они спрашивали, пока не поняли, что с меня нечего взять: ни ответов, ни стройных рассказов о Юлии и последнем нашем свидании в июле, они отпустили меня восвояси; а мне не удается надолго погрузить этот умирающий дом в свое настроение скорби, потому что вдруг первый этаж озаряется криком младенца, новорожденного здоровячка, который уже открыл глаза и смотрит на все с чистотой привета — из совершенного мира приветствия. Оказывается, дочка семьи только что родила внука, и понемногу я заметил, что попал в огромный, жизненного цикла дом, и мне сделалось отвратительным свое положение. Я заперся в комнате, приложил ухо к тонкой фанерной двери и слушал с раннего вечера до поздней ночи, как радуется, дышит и живет семейство из четырех поколений; представлял, как по этим комнатам расселено было еще больше людей: тут могло бы наверняка поместиться человек сорок без нужды тесниться. За пару суток снегопада (падал пусть и двое суток, но сразу таял, то есть это не снегопад заякорил меня здесь, это я застрял в этих днях, чтоб вынести высшую меру удушья, чтоб взвешенным быть — задышу ли снова или не задышу в преддверии эпохи Предчувствия, которой пророком отказывался служить) я насчитал в доме одиннадцать человек: древнего старика без голоса и лица, который лишь похрипывал, как я, и постанывал в предсмертии, двух бодрых старух и двух нестарых стариков, стариками их делали только морщины да волосы, но даже спины их были прямыми, и они могли, должно быть, скакать на лошадях, еще было две пары людей средних лет — моих ровесников, — ребенок восьми и вот еще явившийся буквально давеча новорожденный. Во всех, кроме, быть может, древнего патриарха, была такая масса жизни, что я с первого же утра здесь начал страшно задыхаться и страдать своей несносной астмой, я понял, что все это заканчивается вскоре, что и книга моя понемногу завершается, что осталось менее четверти ей пути, потому что с таким дыханием я просто не пронесу ее дальше, и я подумал: что сознание еще придумает перед последней ночью?
Ведь хотя все мои учителя хором учили, что будут следующие жизни: и Тибетец, и Гурума, и Люсия, и даже профессор Макс — все говорили о перерождении души как о свершившемся, неизбежном факте, я видел в том уловку иллюзии. Только Левка, пятый мой ангел, не тешился другой жизнью, кроме имевшейся — той, где глупый хозяин оставил его, уехал в даль, где размажет его по стенке. Страшно расставаться с фактом жизни, расцепляться, хочется сцепления с чем-то, что способно отделять нестрадание от страдания, здоровье от болезни, любовь от нелюбви. В конце концов, без чувства смерти не было бы восторга рождения… И это сознание точно угаснет, а если и зажжется на его месте другое утро — это буду не «я». Это будет другой, он, может, и прочитает это — мое затянувшееся откровение, — может, и подивится затуманенности, замутненности, затемненности, скажет: «Затемно написано». Спросит: «Зачем написано?» Заявит: «Не чистой, не собственной кровью написано, перескоков много, и ни на чем это не удерживается, и это, в общем, не мое», — и захлопнет с раздражением, а может, под утро, от бессонницы, дочитает, фыркнет, но, за собственное усилие желая награды, уже не обругает, а погладит, поставит куда надо, этот будущий человек, даже не сознающий, что состоит из той же энергии, из которой я состоял, из той же духовной материи. Но мутно, слишком смутно жить, надеясь на такое продолжение…
Какое ему дело, что я часами, днями считал вдохи полные и надломанные, и высчитывал минуты между ингалятором, и колдовал с алхимией собственного дыхания вместо того, чтоб наслаждаться трудом, любовью — я всему позволил померкнуть и стать дыханием? Жертвы не истребованные никому не нужны, лучше пожертвуй себя, чтобы преумножиться, чтобы раздался здоровый крик здорового младенца, а большего земле вне дома не нужно; твои тухлые, перебродившие мысли, фантазии, тщеславные твои фантазии о подъеме на вершину — всем от них только тошно и тяжко, как от маслянистых прикосновений древнего деда, а ребенок все кричит в его руках, хотя уж второй час ночи… Так вот последним сознание придумает: не зал, полный людьми, не плескание в бокале шампанского эха аплодисментов, не горящие глаза, дружно обращенные к нему (ко мне) на сцене… нет-нет — напоследок пожелает оно слиться с глубоким, никогда не нарушавшимся дыханием степи, пустынной дали и через Пепельные горы на северо-востоке, через Долину Смерти, пожелает перелиться ветерком с запада в малообитаемые пустоши Америки, в ее бесконечные луга, сквозь посевы ее проследовать и увидеть красоту мерного вдоха весной и выдоха осенью, ее замершую, замерзшую плоть зимой, ее очнувшуюся мякоть летом, мерный, покойный ритм ее явной жизни; как хочется стать дыханием напоследок и даже не просто дыханием, а нашептыванием в ветре, который слышит тот, кто умеет подлинно, окончательно расслабиться, как я расслаблюсь (надеюсь) перед смертью, как Юлия, должно быть, расслабилась в последний день, когда передумала покончить с собой и удалила меня из контактов, запретила звонить и слать ей открытки, — так я утратил еще одну душу, мерцавшую мне где-то в отдалении, — нет ее больше, и дыхание еще короче, натужнее, на пути дыхания встает железный ком, его вынужден обходить воздух на выдохе, застревает, переполняет меня, я злюсь, раздражаюсь, пишу стихи без точки об этом: желающий двумя точками избавиться от назойливой, не уходящей мысли, что слишком много пространства белого, драгоценного, отданного болезни; про болезнь уж всем понятно, они не желают слушать дальше, эти единороги в стойле (да, у той семейки на озере Моно поселились единороги, рога их спилены невидимостью, они есть, как есть ритм в верлибре, но их нету на ощупь, так что, кроме меня, столетнего старца да младенца в белой робе, никто и не знает, что это семья единорогов привязана в стойле), — и тех притомили
