Книга Письма. Том II (1933–1935) - Николай Константинович Рерих

М[ориса] — опять сколько горестных знаков предательства. Хочется мне знать, имел ли М[орис] разговор с сестрою своею? Как бы различны они ни были, но все-таки они принадлежат к тому же почтенному и богобоязненному дому. Оба они имеют ту же мать, почитаемую местным населением как святую. Чудовищно подумать, чтобы дочь такой матери, воспитанная в священных и высоких традициях, вдруг утратила бы понятие о добропорядочности и облеклась в одежды предателя. Думается, что долг М[ориса] как старшего брата сказать ей именем ея матери, что выполняемое ею предательство ужасно во всех отношениях. Помимо всех особых условий происходящего злодеяния, существуют же общечеловеческие понятия о чести и добропорядочности. Отдает ли она себе отчет, что ее поведение бросает тень и на ту высоконравственную семью, к которой она принадлежит? Ведь попираются самые священные основы, и все дело из пределов частных уже становится принципиальным и со священной стороны.

Посылаю Вам конфиденциальную копию моего заявления о положении всех моих картин в Америке. Вы уже имели с прошлой почтой копию самой декларации, которая является документом чрезвычайной важности[367]. Что бы ни происходило за этот период с самими стенами — кирпичами дома, это не может нарушать наш общий торжественный дар Нации. На этой основе мы должны все прочно окопаться. Никто не может претендовать или завладевать собственностью нации, ведь это уже составило бы грандиозный общенациональный процесс, за который взялись бы с патриотической стороны зрения лучшие юристы. Ведь в декларации мы все единодушно объявили определяемый каталогом состав Музея собственностью нации. Мы не требовали никаких благодарностей — это была наша патриотическая культурная декларация, от которой мы ни в коем случае не можем спятиться. Конечно, ознакомьте наших друзей-юристов с этим положением вещей. Также хорошо, если Фр[ансис] ознакомит с этим положением декларации Лейлу Мейлх, которая близка многим ценным в этом отношении кругам. Считаем, что письмо ее было необыкновенным даром посланным. Используйте всемерно это обстоятельство.

Также используйте всемерно и расскажите друзьям эпизод с нашим преподавателем Броуном, о котором писала З[ина]. Если посторонние люди усматривают такую ближайшую пользу имени, то кольми паче должны это осознавать все ближайшие. Всякий такой эпизод, конечно, Вы используйте широчайшим образом. Конечно, З[ина] права, что Сутро должна перенести свои благие завещания на «Урусвати» здесь, при условии управления основателями, как ею и было предусмотрено. Ведь что-то подобное хотела сделать и Букс., как когда-то писала З[ина]. Конечно, должны быть упомянуты и те сотрудники, кот[орых] Сутро перечислила согласно письму Зины.

Передаваемые Вами разговоры о ценах на мои картины являются прямо смешными и уродливыми. Махание чеками за такое количество картин недостойно, и каждый культурный человек скажет на это: «Подумайте, о чем говорите, или вы вообще не знаете ценность художественных произведений». Всем известны цены художников, как Зулоаги, Ауг[устуса] Джонса, Сорольи-и-Бастида, Матисса и других международных художников. Всякому известно, что в 1927 году губернатор Фуллер заплатил 100 000 долларов Зуолаге, портреты же оплачивались по 25 000 — за четыре картины — сравните портрет Падеревского у Стейнвей и т. д. Также всем известно, сколько сот тысяч Соролья-и-Бастида получил за свои фрески в Испанском Об[щест]ве. Цены на Матисса и других — не тайны и всем хорошо известны. Потому люди, знакомые с искусством, предполагают, что я за все содержимое в Музее получил какие-то миллионы долларов. Когда же они узнают действительные цифры, они даже встречают это с недоверием. Людям, следящим за ценами искусства, небезызвестно, что даже недавно за картину мою было заплачено 6500 долларов. Зина знает о другой картине, которую мы по знакомству отдали за 5000 долларов. Также известно, как в России результатом одной выставки были сто тысяч рублей, что по местной валюте имело значение не менее ста тысяч долларов. Вообще же вменять художнику то, что его произведения покупаются, было бы чудовищным и прежде всего некультурным. Вообще, судя по письму З[ины], пожертвованные Учреждению 500 000 долларов и вложенные под проценты 600 000 оказываются какими-то растяжимыми. То выходит, что они шли и на постройку здания, то чуть ли не были истрачены на картины, то на всякие прочие надобности. К тому же, если припомните, что все эти суммы относятся к периоду 14 лет, то как же они распадаются по годам.

Нелепо говорить о том, что я мог быть виною ресивершипа[368], ибо сам Луис в журналах заседаний отмечает совершенно точно причины этого кризиса. Вообще, большое счастье, что все копии журналов заседаний, репорты президента и прочие документы находятся в полном порядке. Мы будем выписывать для Вас относящиеся к современным обстоятельствам детали. Какой необыкновеннейший суммариум[369] получается. Наверное, друзья и юристы будут потрясены как нелогичностью, так и необыкновенными противоречиями. А какая бездна благодарностей была выражена как нам, так и с нашей стороны прежде всего президенту, а также и всем остальным сотрудникам. Также президент выражал свою признательность Зине за прекрасное ведение дел. Благодарили и Франсис, словом, то, что было, и что происходит сейчас — это день и ночь по своим нелогичным противоречиям. Что-то уже давно было задумано, как пишет Зина. А потому держите в полном порядке документы и всю переписку.

Соображения о г-же Мигель и смешны и чудовищны. Моя защита памятников древности известна с 1908 года. Выражена она во всевозможных писаниях и докладах. Доклады о специальной охране памятников посредством особого знака и общего соглашения имеются в моем архиве, если только он, так же как мой диплом на академика, не был выброшен на улицу. Мой большой постер о разрушении Лувена и Реймса[370] был отпечатан в 100 000 экземпляров. Конечно, я всегда ценил единомысленные симпатии. Всем сердцем я одобрял как Кунца, так и Мигель и воодушевлял всеми силами решительно всех, кто мог мыслить в тех же направлениях. Помню, как одна дама пришла ко мне, уверяя, что у нее давно мыслилось о том же, и я сказал ей, что, может быть, уже и Александр Македонский мечтал о таком же священном охранении. Во всяком случае, имя Герострата не случайно так было отмечено в истории. Г-жа Мигель была и на конференции в Бельгии, а также приходила ко мне во время прошлого моего пребывания в Нью-Йорке. Беседа была дружественная, и Франсис об этом знает.

Конечно, если одержание и предательство доходят до бешенства, то можно ждать всяких клеветнических выкриков. По этому поводу посмотрите мои слова в последнем заседании, на котором я председательствовал перед самым отъездом в Сеаттль[371]. Итак, мое предвидение о возможности