Книга Светорада Золотая - Симона Вилар

– Фу, какой ты, Стемид! – отшатнулась Потвора. – Полез тогда на меня пьяный, а теперь жизнь мою погубить хочешь! Видать, сам Чернобог тебе брат, раз такой ты злой, бессердечный. Вот и Светорада тебя за то не любит.

– Как это – не любит? – удивился Стема, вспомнив, как княжна была мила и приветлива с ним, когда они посещали Милюту. – Врешь ты все, Потвора. Ладные отношения у меня с княжной.

– Так я и поверила, – фыркнула девушка. И совсем огорошила парня, поведав, что, когда Светораду ругали в тот памятный день, за то, что она от Игоря скрылась, княжна всю вину свалила на Стему. Мол, это он позвал ее к Милюте, он ей зубы заговорил да таскал по селищам, не сказав, что батюшка ее в Смоленск вернулся.

По сути, многое из сказанного было правдой, однако Стема ощутил досаду на Светку: так и осталась хитрой и злой ябедой, как в детстве. Добейся у такой доверия! Держи карман шире! В тот день едва ли не мурлыкала с ним, и при первом же случае подставила…

– Погоди, Потвора, что-то тут не складывается. Если бы Светорада таким меня перед родней выставила, разве оставили бы меня при ней? Сам Кудияр приходил с сообщением, что отныне, пока князья не вернутся, я рындой[87]при дочери Эгиля состоять буду.

– И уж поверь мне, княжну это не обрадовало! – почти прошипела Потвора. – Она и серчала, и отнекивалась, да только отчего-то на этом Олег настаивал. Ну и Асмунд его поддержал, и Гордоксева не противилась. Видно морок на них нашел, раз тебя в рынды поставили. Мне кажется, что княжна тебя лучше всех знает. Поэтому и не любит.

Если это так, подумал Стема, то почетная должность при княжне еще немало хлопот ему доставит. А ведь они с Ольгой уже и руки потирали, радуясь, как все ладно складывается. Думали, что сама же Светорада и постаралась для друга Стемы. А выходит, даже Гордоксева… Кудияр, что ли, надоумил ее, присмотрев тепленькое место для сына? Но отец тоже в Смоленске остается, мог для Стемы и сам найти подходящее место. Ну, не рындой, а кем-нибудь еще устроить, десятником, например, при себе.

– Послушай-ка меня, Потвора, – беря девушку за косу, начал Стема. – Ты сейчас пойдешь в терем и Светке много ласкового и доброго про меня сказывать станешь. Мол, я и надежный, и друг ей первый, да и млею от ее дивной красы, почти как Даг от тебя. А за это я забуду, что мы с Ингельдом вытворяли с тобой в ту ночь на полатях. Ингельд пьян был, не помнит, я выпытал. Сговорились?

– А Ингельд, он… точно забыл?

– Да забыл, забыл, клянусь своим умением стрелка. А умение стрелка для меня так же важно, как для тебя усадебка с деревенькой, которую я постараюсь помочь тебе выхлопотать.

– А поможешь?

– Как боги святы!

Благодарная Потвора, чмокнув парня, побежала к терему. Стема же вытер ладонью щеку после поцелуя. Какие липкие у нее все же губы после сладкого дягиля!

Поутру во дворе было шумно и людно. Вся коновязь была занята, застоявшиеся лошади топтались на месте, ржали, потряхивая длинными гривами. Между княжескими хоромами и дружинными избами важно расхаживали опоясанные гридни, было много и варягов, беседовавших между собой да нетерпеливо посматривающих на терем в ожидании выхода князя. Эгиль Золото должен был уже появиться, но отчего-то все задерживался.

А князь в это время в своей опочивальне отрывал от себя руки цепляющейся за него жены.

– Я тебя словно не узнаю, Гордоксева! Ты позоришь себя и меня. Уймись!

Эгиль был уже в кольчуге и высоком остроконечном шлеме с чеканкой по ободу. На бедре меч в ножнах из малинового бархата с серебряными накладками. А Гордоксева в одной рубахе, волосы рассыпались по плечам, лицо опухло от плача.

– Послушай, Эгиль, душа моя! Не ходи в тот поход. Ты ведь и людей дал киевлянам, и ладьи, и варягам заплатил из своей казны. Сам-то ты им на что? А мое сердце чует беду неминучую.

Эгиль досадливо опустился на лавку, погладил большой рукой поникшую голову жены. Он был человеком добродушным, осторожным, но если надо, мог и решительность проявить.

– Пойми, моя сладкая липа запястий,[88]– заговорил он на языке своей родины, ласково, но твердо, не переставая перебирать длинными пальцами ее рассыпавшиеся каштановые волосы. – Пойми, я не могу показать себя слабым, когда такое дело предстоит. Ибо конунг только тогда достоин славы, когда ведет за собой людей. А ведь большинство из тех, кто идет на Киев, – мои: и смоленские отряды, и викинги. Как же я отдам их Олегу, когда они мне присягали? Я должен быть под Киевом, Олег на меня надеется, на мое умение вести переговоры и доказывать людям выгоду. А как сговоримся, как избавим Русь от опасности, тогда я вернусь к тебе. Ведь не на сечу иду. Понимаешь?

Гордоксева подняла к нему заплаканное лицо. Ее медово-карие глаза утопали в слезах. На мужа она глядела так, словно хотела навсегда запомнить каждую его черточку: небольшой нос с горбинкой, высокие скулы, жесткий рот в обрамлении золотистой бороды. Даже шрам, пересекавший его высокий лоб и задевавший веко, был ей мил… Сколько раз она целовала его…

– Я одно понимаю, – сквозь нервные всхлипывания выдавила княгиня. – Ты уедешь, и мы не свидимся больше. Я в этом уверена так же, как в том, что рожала от тебя детей. И пусть говорят что угодно, но я молю… Заклинаю всей нашей любовью, пусти Игоря в этот поход вместо себя. Он ведь рвется, как сокол на привязи.

Эгиль вздохнул:

– Твои страхи меня только раздражают, жена. Но от своего страха не убежишь, как и от самого себя. Хочешь быть смелым – будь. А твоя слабость и меня делает слабым. Нельзя так провожать мужа на опасное дело.

И, почти оттолкнув от себя жену, он вышел, хмурый и суровый, быстро прошел по переходам, не оглянувшись, когда за ним захлопнулась дверь и завыла, заголосила не своим голосом его княгиня.

Стоявшую в углу Светораду Эгиль не заметил. Она же сцепила руки на груди и мелко дрожала. Княжна не могла поверить, что это рыдания ее матери слышатся за дверью, это она издает не похожий на человеческий вой, – что это ее достойная и всегда величавая мать так убивается. Может, и впрямь озлобившиеся волхвы ее околдовали?

Светорада, в нарядном платье, надетом по случаю проводов отца, дрожала крупной дрожью, так что ее длинные, алмазно поблескивающие колты покачивались вдоль лица, позвякивали украшения на груди. Она видела, как в опочивальню матери бросились мамки и няньки, дверь отворилась, и крики княгини стали просто невыносимыми. Светорада, не выдержав, кинулась прочь. Что же происходит в ее светлом и радостном мире, раз возможно такое? Разве это ее мир, ее жизнь?

В полумраке переходов она налетела на кого-то. Ее поддержали сильные руки, она прильнула к крепкой груди. Даже не взглянув, узнала.

– Стема! Стемушка! Мне страшно!