Книга Вдруг выпал снег. Год любви - Юрий Николаевич Авдеенко

много девчонок, а в общежитии так мало мест. И мы лежали на мягком манеже возле чемоданов, как пассажиры на вокзале, и долго не могли уснуть. Потому что каждый думал о своем. А это свое казалось самым главным в жизни. И очень зыбким, как предутренний свет…

После окончания десятилетки Надя поехала к тетке в Куйбышев погостить две-три недельки. И там однажды попала в цирк. Тогда тоже был дождь, и светофоры смотрели в лужи. И брызги летели из-под машин прямо на тротуар.

— Но я не замечала непогоды. Все виделось мне необычным, словно приподнятым. Именно тогда, после представления, у меня родилась мечта стать цирковой артисткой.

— Что было потом? — спрашиваю я. И удивляюсь, что разговор этот возник не раньше, а только сегодня, сейчас, когда уже десять минут одиннадцатого и до встречи у «метро» остается только пятьдесят минут.

— Потом был маленький домашний скандал. Папа хотел, чтобы я стала врачом.

— Ты решила проявить самостоятельность.

— Мне очень нравится это делать. Я поехала в Москву на экзамены.

Мы сидим на диване. Горит лишь маленькая ночная лампа. Надя рассказывает. Я представляю. Представляю, как могу, потому что никогда не был в Москве и видел ее только в кино…

Москва. Государственное училище циркового и эстрадного искусства. Набирают девять девочек, желающих — больше тысячи. Ваш экзаменационный лист — номер пятьдесят. Хорошо бы верить, что он счастливый.

Экзамены. Первый тур. Внешние данные. Улыбка, затяжка, переключение…

Второй тур.

— Что вы умеете делать, девочка?

— Ничего.

Вытянутые лица членов комиссии. И злорадные улыбки соперниц. Трудно винить их: конкурс ведь более ста человек на место.

— Может, мостик, — неуверенно говорит кто-то из педагогов и приближается к Наде.

…Нелегко становиться в первый раз на мостик, даже с помощью опытного педагога.

Слезы. Слезы как ливень. Обидно же… И вдруг… Словно счастливая находка: «Вы допущены к третьему туру».

Цирк знали еще в Древнем Египте, и на острове Крит, и в Микенах. И уже сотни лет назад Европа дивилась мастерству гистрионов, Азия — дорвозов, Русь — скоморохов…

Надя говорит:

— Наверное, это были одержимые люди. Настоящее искусство всегда требует одержимости. И труда. Цирк прежде всего труд. Кропотливый, упорный… Ты не представляешь, что это такое.

— Не представляю, — признаюсь я. — Не представляю, за что же тебя все-таки приняли.

— За внешние данные, — отвечает Надя несколько раздраженно, конечно же, огорченная моей несообразительностью.

— Тогда все понятно. В тебя сразу влюбились.

Она возмущается:

— Ничего тебе не понятно. Педагоги прямо говорят: «Нам нужны красивые люди. Мы готовим артистов». А из красивых они выбирают тех, кто талантливее.

— Прости меня, — говорю я и смотрю на часы.

Она тоже смотрит на часы. Гладит ладонью мою голову:

— Тебе пора. Будь осторожен, береги себя. Я буду ждать твоего звонка.

22

Рассказывал однажды Женя Ростков, как шел в первый раз к немцам в тыл в составе разведгруппы. Было это зимой сорок первого, наши фашистов только от Москвы погнали.

В группе было человек двенадцать, в основном молодые необстрелянные ребята. Командир группы опытный, да еще опытным был партизан, который встретил их в условленном месте за линией фронта.

Шли гуськом по неглубокому снегу. Снег хрустел под сапогами, шурша, сыпался с ветвей невысоких отливавших синевой елок. Было еще темновато, однако рассвет уже стегал светлыми прутьями, тянувшимися по краю леса с востока.

Тишина.

И вдруг — взрыв.

Разведчики залегли, приготовились к бою. Проходит минута, другая. Противник себя не обнаруживает, словно его вовсе и нет.

Потом выяснилась грустная история. Разведчик, шедший последним, не предупредив товарищей, свернул в лес по нужде. Через какое-то время кто-то из разведчиков обернулся и в предрассветных сумерках увидел, что к отряду из-за деревьев приближается незнакомый человек. Не раздумывая разведчик бросил в незнакомца гранату…

— Почему он так поступил? — спросил Ростков.

— Испугался, — ответил я.

— Это вторая причина, — объяснил Ростков. — Прежде всего он проявил неопытность. Это вранье, что на фронте люди не испытывали страха. Случались ситуации, когда пугались и бывалые солдаты. Но и тогда они оставались солдатами, а не мальчишками, на которых напялили солдатские шинели. Мы в то утро были мальчишками.

Он посмотрел на меня (мы тогда возвращались с завода домой). Сказал:

— Во всех поступках ты только мальчишка.

— Естественно, — ответил я. — Время опередить нельзя. Среди стариков мальчишек не бывает.

— Доживем до старости — и это выясним, — заключил Ростков, потирая небритый подбородок.

Доживем ли? Я вспомнил серое лицо Щербины, металлический шкаф в его прокуренном кабинете и слова капитана: «В твоем возрасте, Антон, думать надо».

Ночь была холодной, темной. Старый забор, осевший под тяжестью ежевики и хмеля, тягуче поскрипывал, когда ветер, скатываясь по обрыву, натыкался на него. Так, наверное, поскрипывают мачты на парусниках при бризе в океане.

Я сунул руку в карман и нащупал пистолет ТТ. Теперь он не был таким холодным, как в тот момент, когда Баженов вкрадчивым движением передал его мне. Он спросил:

— Ты когда-нибудь стрелял из ТТ?

— Да, — твердо сказал я.

— Возьми. — Черное тело пистолета сверкнуло скупо, потому что столб с электрической лампочкой под колпаком был только на углу улицы, за акацией. Баженов добавил: — На всякий случай.

Нет у меня способностей и сил описать мое состояние в тот момент. Испугался, растерялся, обомлел — это совсем не те слова.

Помню, я взял пистолет и спрятал его в карман спокойно, ловко, будто делал это десятки раз.

Еще сегодня вечером у меня была мысль попросить пистолет у Щербины. Но я не решился это сделать…

Я не знаю, почему Баженов решил передать мне пистолет: был ли это обдуманный поступок или просто секундный порыв?

Улица пролегала внизу, а над ней справа и слева тянулись другие улицы. По правой, как слепой палкой, ощупывая пучком света мостовую, вдруг прорезавшуюся в ночи серебристой чешуей, двигалась машина. Размазанные тени скользили по садам быстро, словно сносимые ветром. Где-то у забора сочилась вода: шелест ее был мягкий-мягкий…

Около десяти минут назад Баженов и Сима скрылись во дворе дома Марианны Иосифовны, а я остался «стоять на стреме». Они вошли во двор неслышно. И калитка не скрипнула за ними, и дорожка не откликнулась звуками шагов.

Уж ты, ночка, ты, ночка темная,

Ты, темная ночка, осенняя!

Нет у ноченьки светлого месяца,

Светлого месяца, ни частых звездочек! —

пел дребезжащим голосом, бывало, на печи дед Антон. Онисим кряхтел, сморкался в темноте, наконец умоляюще говорил:

— Заглохни, дед… Дозволь, как собаки воют, послушаю.

То у ключика было у текучего,

У колодца