Книга Харроу из Девятого дома - Тэмсин Мьюир

Но спать рядом было… неудобно. Это она придумала. Ты предпочла бы лечь на ковер, если бы не думала, что это сделает тебя еще более беззащитной перед святым долга: так тебя стало бы гораздо проще увидеть из окна, если бы он решил напасть из космоса. Травма не позволила тебе взять подушку и спать в ванне. Так что теперь ты лежала на спине под чужим одеялом, наряженная в шмотки с чужого плеча. Ианта выдала тебе ночную рубашку цвета нарциссов, извлеченную из какого-то древнего ящика артефактов, принадлежавшего давно покойному рыцарю ликтора.

В этой рубашке ты стала похожа на воспаление печени. Ты угрюмо смотрела на висевшую напротив кровати картину: изящная женщина, окутанная водопадом золотисто-рыжих волос и мечтательно улыбающаяся. Без одежды, но с рапирой в руках и, по совершенно непонятной тебе причине, с дыней.

В первую ночь в ее постели ты положила между вами меч в костяных ножнах. Тебе сразу стало легче, но она подняла тебя на смех.

– Успокойся, – сказала она. – Харроу, я тебя не на оргию позвала.

Лежа, ты наблюдала голую и непристойно красивую женщину во всей красе. Ты пробормотала:

– Я тебе верю… хотя многие не поверили бы.

– Именно поэтому я с тобой вожусь, Харрохак, – заметила она. – Потому что подозреваю, что у тебя есть чувство юмора.

– Я не настолько легковерна, чтобы счесть это единственной причиной.

– Ну конечно, мне кое-что от тебя нужно. Но ничего личного. Пойми меня, Харри. Я всегда сначала выбираю самый разумный вариант. Сжигаю все мосты, которые нужно сжечь… Пытаюсь попасть внутрь раньше всех остальных. Это первое, чем я восхитилась в тебе, тогда, когда… хотя я обещала не говорить об этом. Я умею видеть всю картину целиком. И живая ты – часть моего большого плана.

В тишине и темноте, лежа в постели, вы обе смотрели на картину перед собой.

– Ты же знаешь, что это все автопортреты? – угрюмо спросила она. – Кир из Первого дома и его рыцарь постоянно рисовали себя и друг друга в голом виде, развешивали везде эти картины и дарили их другим на день рождения. Августин сказал, что Кир их все привез из дома Ханаанского.

– А почему ты их не уберешь?

– В будущем мне понадобится такая энергия, – сказала Ианта.

Вы лежали, освещенные тусклыми голубоватыми огнями, загоравшимися в часы сна. Лежали достаточно далеко, чтобы вас нельзя было назвать лежащими вместе. Но ты все равно ее чувствовала. Ее волосы цвета топленого молока, ее недовольный рот, золотистый атлас ее ночной рубашки, из-за которого рука казалась совсем золотой, а вены – зелеными.

– Святого долга можно убить, – сказала она. – Ты показала, что можешь его убить, хоть ты и ненастоящий ликтор. Так что, если бы это была моя проблема, он бы уже был мертв.

Ты ни на мгновение в это не поверила.

– Настоящая проблема – учитель. Я не уверена, что ты сможешь убить Ортуса достаточно быстро, чтобы учитель не успел выскочить из стены с криком «только не в мою смену» и не возродил его.

– И что ты предлагаешь? – спросила ты. – Отвлечь бога?

– Именно это я и предлагаю. – Услышав звук, который ты издала, она быстро продолжила: – Да-да. Августин говорит, что это сделает. Я попросила его мне помочь, и он согласился.

– Августин согласился? Августин согласился убить своего брата-ликтора?

– На этой станции очень интересная расстановка сил, – сказала твоя сестра-ликтор, с которой у тебя тоже была интересная расстановка сил. – Я рассказала ему все… не делай такое лицо, Харри, а то оно навсегда таким останется. И он сказал, что Ортус гуляет на слишком длинном поводке, и Августин не знает, чем он таким занят, но его охота за тобой выглядит глупо, потому что тебя все равно сожрут Вестники. Прости, это цитата.

– Благодарю за сочувствие, – ровным голосом сказала ты.

– В любом случае он сказал, что троих ликторов хватит, чтобы справиться с номером Седьмым, раз уж я смогу занять место Ортуса, поскольку я больше не «проблемная»… видишь, Нонагесимус, мне тоже достается. Поэтому он даст тебе час после ужина.

– Когда?

– Завтра.

– Как?

– Не сказал. Но это Августин из Первого дома, дитя мое. Самый первый и старший ликтор. Эти трое – все самые старые и последние. Поэтому их зовут терпением, радостью и долгом… три добродетели. Если Августин собирается отвлечь бога, значит, он отвлечет бога. Он очень стар и, как ни ужасно это признавать, невероятно быстр… сложен… и коварен. Так или иначе, я займусь им, он займется учителем, а ты – долгом.

– Ты правда… договорилась?

– Сразись с ним и победи, Харри. Считай это благодарностью за руку. Ты, кажется, удивлена.

Ты удивилась больше, чем она, когда поняла, что шепчешь:

– Гордый воин Третьего дома… стань сестрою моей.

С ее стороны кровати послышался шорох, и ты увидела, что Ианта приподнялась, опираясь металлически блестящей рукой об одеяло.

– Это что, стихи? – спросила она.

– Сомневаюсь, – ответила ты, и она легла. Ты продолжила: – Я принимаю твою помощь. Вынуждена признать, что не справлюсь с этим одна.

– Обожаю твои вынужденные признания. Жаль было бы, если бы ты отказалась. Я уже все организовала.

Вы обе замолчали. Полог над кроватью загораживал фреску на богато украшенном потолке, и это тебя очень радовало. Одеяла у нее были мягче, чем в твоей комнате, а вот матрас казался слишком мягким. Ты в нем тонула, как в болоте. Ты не привыкла к такому количеству подушек, к скользкости атласа, не привыкла слышать чье-то тихое дыхание рядом с собой. На мгновение ты подумала, что Ианта заснула.

Потом она лениво сказала:

– За всю жизнь мы с Коронабет провели друг без друга три ночи. На второй раз она так плакала, что ее стошнило. Надеюсь, сейчас она спит спокойно. Если она плохо спит, у нее под глазами возникают такие мешки, что в них можно воду носить.

Наверное, она ждала ответа, но тебе не хотелось разговаривать о мертвых близнецах. Ты сказала только:

– Я всегда спала одна.

– Могла бы и не говорить.

– Я обручена с Запертой гробницей, Тридентариус, – чопорно ответила ты. – Я спала в своей келье.

– Вечно я забываю, что ты была самой настоящей монашкой… и что тебе шесть лет, если послушать Мерсиморн. А сколько тебе на самом деле, Харри?

– Восемнадцать, и терпение по поводу «Харри» у меня уже заканчивается.

– Восемнадцать, – повторила она тоном изможденной и усталой светской львицы. – Я помню свои восемнадцать…

– Тебе двадцать два.

– Это на целую жизнь больше восемнадцати.

Ты лежала в ее кровати, как мраморная скульптура, чувствуя, что твое тело где-то далеко от тебя. Сон и ощущение безопасности притупили панику, но не прекратили ее до конца. Если Ианта протянула бы руку и коснулась тебя, ты бы, наверное, не поняла, кого она трогает. Ты так боялась, что она захочет тронуть тебя. Ты очень боялась, что к тебе прикоснется хоть кто-нибудь. Ты всегда боялась чужих прикосновений и не понимала, что твоя дрожь была заметна всем, кто когда-либо пробовал до тебя дотронуться.