Книга Будут неприятности - Галина Щербакова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лена покачала головой и заплакала еще сильнее.
Девочка плакала, всхлипывая и давясь. Она что-то рассказывала, не то ему, не то сама себе, перескакивая с одного на другое, а мужчина вытирал ей лицо мужским носовым платком и слушал, слушал.
– Ну ладно, ладно, – сказал он. – Я уже понял…
– Зачем? – причитала Лена. – Зачем вы остановились? Я не должна была вам ничего говорить… Это же не говорят…
– Я задабриваю судьбу, – ответил мужчина. – У меня тоже есть дочь. Вдруг ей захочется поплакать одной, ночью. Рассказать кому-то то, что своим не расскажешь. Пусть ей кто-нибудь одолжит носовой платок и послушает… Видишь, у меня выгода, расчет…
– Дайте мне денег на билет! – отчаянно сказала Лена. – У меня уже есть паспорт. Я вам отдам, непременно отдам!
– Куда же тебе надо билет?
– Все равно, – сказала Лена. – Не имеет значения. Хоть куда…
– Нет, – печально сказал мужчина. – Нет… От того, что там, – он показал на сердце, – не убегают… Это везешь с собой… Поэтому не нужно билет. Это проживают изо дня в день… Пока не перестанет болеть. Потерпи, а?
Мимо, опустив глаза, в глубоком трауре шли люди. Лена поежилась.
– Понимаешь… Даже это люди должны уметь пережить… – Грустно улыбаясь: – У тебя же, слава Богу, все живы… Может, ты самая главная сейчас… Для них… Всех…
Лена покачала головой.
– Я им не нужна… Я только путаюсь под ногами…
– Ну, конечно, ты же все знаешь, – сказал мужчина. – Ничего ты не знаешь… Слушай, пошли на воздух.
Они вышли.
– Сейчас взойдет солнце… Ты знаешь, как это происходит?
Лена пожала плечами.
И тогда оно появилось. Первый раз в ее жизни солнце выползло из-за горизонта как будто специально для нее. Она даже ахнула от удивления и даже руками развела как-то трогательно, по-детски. Глаза ее, отмытые слезами, были большими, сияющими, счастливыми и несчастливыми, верящими и неверящими сразу.
– Я представляла его другим, – прошептала она. – Совсем другим…
– Вот видишь, – засмеялся мужчина, – ты даже солнце в лицо еще не знаешь, хоть ты так давно им пользуешься. Я тебе сейчас скажу одну вещь… Только ты не убегай… Скажу, а ты подумай… Позвони домой, – очень тихо сказал мужчина. – Послушай чужого отца, дочка… Смотри, сколько у меня завалялось монет…
И он протянул ей ладонь…
Ноги в стареньких, рваных кедах, из которых уже вылезают носки, обхватили Нечто.
Нечто тяжело раскачивается туда-сюда, туда-сюда. Мы видим усилие ног в старых кедах, придающих этому раскачиванию ускорение.
– Слезь, зараза, слезь! – Голос хриплый, из набитого рта. Потом возникает хозяин голоса, строитель в спецовке с откусанным батоном и бутылкой кефира. – Нашлась! Тоже мне! А я возьму и тобой шваркну. Заправлюсь и шваркну! Будешь у меня мокрое место.
– Таких отстрелять – только польза будет. Раньше все стиляги были… А сейчас пошло черт-те что. Я бы стрелял! – Это другой рабочий. Он сидит. У него на коленях аккуратненько на чистом полотенце нарезана колбаса, и он ее ест вилкой-трезубцем.
Нечто продолжает раскачиваться. Мы по-прежнему видим только кеды.
– Тут один, такой же, с десятого этажа прыгнул. Жизнь ему, засранцу, надоела.
Это говорит тетка из проходящих мимо. Поставила пудовые сумки на землю и включилась в разговор с полоборота. Громко так, зло:
– А ну слезь сейчас же, пока я милицию не привела! Слезь, соплячка! Мать небось в очереди стоит…
– Какая там мать… Детдомовские они. – Тот, что с трезубцем, ткнул им в направлении чего-то и многозначительно замер. – Растут без понятия.
– А у тебя его много – понятия? – сказал один из строителей. – Я сам детдомовец, чем я тебя хуже?
– Я не в том смысле…
– Напустились! Стрелять! Чего все такие злые? Гав! Гав!
– Слезай, соплячка! Кому говорю – слезай! – тетка уже кричит, что есть мочи.
На что же, наконец, она смотрит, на кого так кричит?
Ближе, ближе Нечто… Все крупней рваные кеды.
На каменной «бабе», которой рушат стены, сидит «соплячка». И всего ничего ей – лет четырнадцать. И такая она гневная и решительная в этот момент, что тот с кефиром вдруг сказал:
– Да что я сам? Мне этот домик самому нравится… Пусть бы стоял… Хлеба не просит…
Видим домик. Белый, изящный, с колоннами. Но запущенный и облупленный так, как можно запустить дом, если поставить себе эту цель, и никакой другой больше.
Она же, «соплячка», молчала и раскачивалась на фоне старой усадьбы, высотной новостройки, вырубленного сада и нескольких тоненьких, почему-то сохранившихся возле усадьбы березок.
Перепрыгивая через канавы, приближается милиционер.
Ему навстречу бежал прораб.
– Никакой ценности дом не имеет, – кричал прораб. – У меня есть документ из АПУ.
– Слезай! – мягко сказал милиционер. – Чего толпу собрала?
– Крови жаждут! – ответила девочка. – Вот он батон сожрет и будет мною шваркать! До мокрого места.
– Шуток не понимаешь, да? – закричал тот, что с батоном.
– Ты чья? – спросил милиционер.
– Государственная, – ответила девочка. – Значит, ничья. Шваркай, дядя, скорей! У меня ноги сомлели.
– Господи! Господи! – кричала немолодая женщина.
Она бежала, расстегнув пальто, и так махала руками девочке, что толкнула стоящего и наблюдающего пожилого мужчину в каком-то линялом, зашорканном берете.
– Оля! Оля! – кричала женщина. – Они не будут! Они не будут! Академик, святой человек, с ними не согласен! Он им не подписал. – Подбежала к прорабу и сунула ему какую-то бумагу.
Потом кинулась к «бабе» и, причитая, стала снимать Олю.
– Дурочка моя! Раймонда Дьен!
Мужчина в берете пожал плечами и ушел, насвистывая какую-то странную мелодию из нескольких песен сразу.
Дверь, на которой написано «Группа фильма «За океан и обратно».
В нее вошел человек в берете.
Комната полна народу. В центре ее стоял режиссер в позе «воздев руки горе». Видимо, он много говорил до того, а сейчас была немая сцена. Человек, который вошел, снял берет и стал почему-то бить им по колену, будто выбивая из него пыль.
В той же позе – «руки горе» – режиссер закричал сразу очень высоким голосом, отчего и сорвал его тут же до фальцета:
– Я пишу докладную, Иван! Ты не понимаешь моей интеллигентности… В конце концов, у тебя было три месяца… – Он уже почти сипел. – А ты приводил каких-то… Кх-кх-кх… Ме-дуз…
