Книга Эволюция Бога. Бог глазами Библии, Корана и науки - Роберт Райт

Или вернемся к контексту, который у нас перед глазами: в той степени, в которой «бог» развивается, этот процесс является свидетельством – пусть и не значительным, но хоть каким-то свидетельством высшей цели. Следовательно возникает вопрос: если «бог» действительно развивается, причем развивается с упрямой настойчивостью, значит ли это, что пора подумывать об уместности кавычек? Иначе говоря: если в представлениях человека о боге фигурирует нравственный рост и если он отражает соответствующий нравственный рост самого человечества, и если нравственный рост человечества происходит от основных движущих сил истории, и если мы делаем вывод, что этот рост, следовательно, – доказательство «высшей цели», можно ли считать все это свидетельством существования бога?

Не будем опережать самих себя. «Высшая цель» – довольно смутное понятие, в которое можно вложить совсем иной смысл, нежели в бога, так как представления о боге относятся к традиционным65.

О теологическом подтексте нравственно направленной истории мы поговорим в следующей главе, а в дальнейшем сосредоточим внимание на самой истории. Я попробую доказать, что в конечном счете, несмотря на периодические отступления, представления человека о божественном становятся более полными в нравственном отношении, что «богу» свойственно развиваться нравственно, потому что и само человечество нравственно растет. Я намерен утверждать, что причина в том, что обстоятельства, способствующие нравственному росту – размах и интенсивность движущих сил игры с ненулевой суммой, – со временем только усиливают влияние. Техническая эволюция (колеса, дороги, клинопись, алфавит, поезда, микрочипы) ставит все больше и больше людей в отношения с ненулевой суммой, в которых участвует все больше других людей, отделенных от первых постоянно увеличивающимися расстояниями, зачастую находящихся по другую сторону этнических, государственных или религиозных границ. Все это не гарантирует нравственный прогресс, но смещает вероятность в том направлении, а в дальней перспективе эта вероятность обещает выигрыш.

Центральное место, занимаемое упорным ростом отношений с ненулевой суммой в человеческой истории, предопределено самим двигателем культурной эволюции: ограниченность объема текста не позволяет мне развить этот аргумент. (Я сделал это в моей предыдущей книге «Nonzero» – «Отличный от нуля».) Однако это усиление фактора ненулевой суммы тем не менее будет очевидным в дальнейшем тексте книги, по мере продолжения развития Бога. В процессе развития Бога этот фактор будет первопричиной. Можно даже сказать, что он служит «инициатором» развития Бога, так как сохраняется вероятность, что само по себе усиление фактора ненулевой суммы приведено в действие чем-то еще – может, богом давних времен, как могли бы надеяться традиционалисты, а может, чем-то более абстрактным и современным в философском смысле слова, но уж, во всяком случае, гораздо более глубоким.

Но прежде чем мы продолжим изучать историю развития Бога, стоит уделить внимание древнему мыслителю авраамической традиции, который стремился и к тому, и к другому: рассматривать божественное абстрактно, как нечто вроде логики, действующей в истории, но таким способом, в котором сохранилось бы эмоциональное удовлетворение, свойственное традиционной религии. Этим мыслителем был Филон Александрийский.

Глава 9

Логос: божественный алгоритм

Бог как программист (с. 232) Знакомство с программой (с. 235) Анатомия мудрости (с. 238) • Логика библейской мудрости (с. 240) • Рецепт нирваны (с. 244) • Назад к реальности (с. 246) • Причины для радости (с. 250) • Глобальный Логос (с. 251) • Путешествие (с. 254)

Конфликт между наукой и религией иногда представляют в виде географической метафоры, трений между Афинами, древним источником светской философии, и Иерусалимом, символом явленной религиозной истины. Многие религиозные мыслители давних времен игнорировали эти трения или старались уделять им минимум внимания. «Имеют ли отношение Афины к Иерусалиму?» – спрашивал христианский богослов Тертуллиан примерно в 200 году н. э. Чем меньше, тем лучше, считал он. Получив явленную истину от Христа, «мы не хотим странных споров»1.

Но так было тогда. Сегодня наука настолько откровенно могущественна, что теологи не в состоянии небрежно отмахиваться от светских знаний. Ради большинства образованных и мыслящих людей Афины и Иерусалим следует примирить, или Иерусалим исчезнет с карты мира.

Два тысячелетия назад Филон Александрийский интуитивно понял эту необходимость. Александрия занимала положение между Афинами и Иерусалимом не только метафорически, но и физически, и Филон был связан с обеими культурами. Его еврейское наследие и его греческая среда, вместе взятые, побуждали его стремиться к синтезу библейской теологии и греческой философии. Он поставил перед собой цель доказать, что явленная религия способна не просто принять вызов, брошенный разумом, но и быть вскормленной разумом, и наоборот.

В каком-то смысле это еще один пример логики ненулевой суммы, способствующей интеллектуальному синтезу. Точно так же, как взаимозависимость месопотамских городов в III тысячелетии до н. э. побудила их создать всешумерский пантеон, взаимозависимость евреев и греков побудила Филона объединить еврейскую и греческую мысль. И это была не просто расчетливость, не просто осознание Филоном того, что евреи и греки смогут лучше уживаться, если поймут, что их картины мира совместимы. Филон был причастен греческой культуре – театру, скачкам, борцовским поединкам – и несомненно, среди его друзей имелись греческие интеллектуалы2. Чем ближе между собой друзья, тем настоятельнее их потребность в общем мировоззрении. Такова человеческая натура: наша склонность к играм с ненулевой суммой и поддержанию социальных союзов способствует интеллектуальному сближению точно так же, как наша склонность к играм с нулевой суммой способствует интеллектуальному отдалению, когда мы считаем кого-либо врагом.

Помимо фактора ненулевой суммы существовала также проблема когнитивного диссонанса.

Филон считал, что иудаизм в целом и основная часть греческой философии верны, и пока они находились не в ладу, он не находил покоя3.

Но его задача заключалась не только в демонстрации того, что они совместимы. Если изначальное явление предельной истины действительно исходило от Яхве, тогда самые глубокие озарения греческой философии должны иметь прообраз в Священном Писании. Доказательство этого предположения требовало от Филона всей его интеллектуальной изворотливости и приводило к креативному, зачастую аллегорическому, толкованию Библии. «Он читал Платона сквозь призму Моисея, Моисея – сквозь призму Платона, настолько он был убежден, что они говорили, в сущности, одно и то же», – писал историк Эрвин Гудинаф, которому несколько опубликованных в начале XX века книг о Филоне обеспечили положение одного из выдающихся знатоков античности, в том числе религии. «Он и вправду говаривал, что Платон позаимствовал свои идеи у Моисея, а его библейские толкования зачастую выглядели так, словно он считал Моисея учеником Платона»4.

Какой бы надуманной ни была интеллектуальная акробатика Филона, некоторые из ее плодов имеют непреходящую ценность. Если приверженцам какой-либо авраамической веры – иудаизма, христианства или ислама – понадобится найти древнейшего авраамического теолога с языком, пригодным для современного восприятия, им следует остановить выбор на Филоне. Если уж на то пошло, в случае необходимости найти не только древнейший теологический язык, совместимый с наукой, но и лучший из таких языков, им все равно придется обращаться к Филону. Его порой громоздкий теологический корпус по сути дела является основой жизнеспособной современной теологии.