Книга Тысяча сияющих солнц - Халед Хоссейни

Тарик улыбнулся — Лейла отметила про себя, что у него тоже нет переднего зуба, — и зачем-то посмотрел на свои руки.

— Точно.

На нем был паколь, тяжелые высокие ботинки и черный шерстяной свитер, заправленный в брюки. А ведь раньше он был куда веселее, не делал пальцы домиком, не повторял «точно». Неужели то, что он теперь взрослый человек, так пугает ее? И эти его неторопливые движения, эта утомленность... Да ведь ему целых двадцать пять лет! Высокий, гибкий, бородатый. Лицо обветренное, загорелое (и какое красивое!), руки покрыты мозолями, вены набухли. Лысеть начал. И карие глаза словно выцвели. Или, может, в комнате просто мало света?

Лейле вспомнилась мама Тарика, ее выгоревший парик, неторопливые манеры, мудрая улыбка. И его отец — с лукавыми глазами и неизменной шутливостью. Еще у калитки, захлебываясь слезами, Лейла поведала, какие вести дошли до нее о судьбе Тарика и его родителей. Он только головой покачал. И сейчас она желала знать, что с ними случилось на самом деле.

— Родители умерли, — печально произнес Тарик.

— Ой, извини. Мои соболезнования.

— Вот так. Не будем об этом. — Он вытащил из кармана сверток и протянул ей: — Держи. Это тебе от Алены с наилучшими пожеланиями.

Внутри оказался кусок сыра, обернутый в пластик.

— Алена. Красивое имя. — Лейла постаралась, чтобы голос не дрожал. — Твоя жена?

— Моя коза. — Он выжидательно улыбнулся: вспомнит или нет?

И Лейла вспомнила.

Ну конечно. Так звали дочку капитана, влюбленную в первого помощника, в том советском фильме, который они с Тариком смотрели в день окончательного вывода советских танков и военной техники из Кабула. На Тарике еще была смешная меховая шапка с ушами.

— Мне пришлось вбить в землю кол и привязать ее. И поставить вокруг изгородь. От волков. У подножия гор, где я живу, совсем рядом (и полукилометра не будет) лесок. Ели, пихты, немножко кедра. Вообще-то они из лесу носа не высовывают, волки-то. Но представь себе, пасется коза, блеет, охраны никакой... Искушение для хищников. Пришлось принимать меры.

— У подножия каких гор ты живешь?

— Пир Панжал[55], Пакистан. Городок, где я живу, называется Мури. Это летний курорт, час езды от Исламабада. Зеленые холмы, горный воздух, летом прохладно. Рай для туристов. Его построили еще британские колонизаторы при королеве Виктории, чтобы было где спасаться от жары. С давних времен там сохранилась чайная, несколько коттеджей, говорят, типично английских. А главная улица называется Мэлл. На этой улице почта, базар, рестораны, лавки, которые впихивают туристам цветное стекло и ручной работы ковры по завышенным ценам. Что забавно, движение там одностороннее. Представляешь, одну неделю все едут в одну сторону, а другую — в противоположную. Местные говорят, в Ирландии кое-где до сих пор такое движение. Не знаю. Жизнь там течет спокойно, неторопливо, и мне это нравится. Мне по душе Мури.

— И твоей козе тоже? Алене-то?

Своей шуткой Лейла хотела перевести разговор немного в другую плоскость, ей было крайне интересно, кто еще, кроме Тарика, очень не хочет, чтобы козу съели волки.

Но Тарик лишь кивнул в ответ. Молча.

— Твои родители тоже... Сочувствую.

— Значит, ты слышал.

— Я тут поговорил с соседями... — Тарик вдруг осекся. (Что они ему такое сказали?) — Знакомых никого не осталось. Все новые лица.

— Все уехали. Из старожилов точно никого нет.

— Не узнаю Кабул.

— И я не узнаю. Хоть никуда отсюда и не уезжала.

— А у мамы новый друг, — объявил Залмай после ужина. Тарик давно ушел. — Мужчина.

— Да что ты? — оживился Рашид. — Ну-ка, ну-ка...

Тарик попросил разрешения закурить.

— Некоторое время мы жили в лагере беженцев Насир Бах. — Тарик стряхнул пепел в блюдце. — Когда мы туда прибыли, в лагере уже проживало шестьдесят тысяч афганцев. Нам повезло, лагерь, был далеко не самый плохой. Во времена холодной войны, наверное, считался образцовым. Запад всегда мог сказать: мы не только поставляем Афганистану оружие, смотрите, как мы обустроили несчастных.

Но Советы ушли, интерес к нам пропал, Маргарет Тэтчер больше не приезжала, финансирование сократилось. Потом советская империя рухнула, и мы стали Западу не нужны. Насир Бах сейчас — это палатки, пыль и выгребные ямы. Нам выдали палку и кусок брезента: стройте себе шатер.

Мне кажется, там все было коричневое. Палатки. Люди. Собаки. Овсяная каша. И дерево без листьев, на которое я забирался каждый день. Целый муравейник открывался передо мной. Старики грели на солнышке свои язвы. Дети тащили канистры с водой, мешки с мукой (хлеб из нее почему-то не выпекался), собирали собачьи какашки на растопку, вырезали из дерева АК-47. Ветер трепал брезент, нес мусор, сухую траву, в воздух взмывали воздушные змеи.

Дети умирали сплошь и рядом. От дизентерии, от туберкулеза, просто от голода. Если бы ты знала, Лейла, сколько детей похоронили на моих глазах! Ничего ужаснее и представить себе нельзя.

Тарик смолк. Пошевелился. Поджал под себя ногу.

— Отец умер в первую же зиму. Во сне. Без страданий. Той же зимой мама заболела воспалением легких и чуть не отправилась вслед за отцом. Температурила, кашляла, харкала кровью. Если бы не лагерный доктор... Он принимал больных в обычном фургоне, и к нему стояла жуткая очередь. Люди тряслись в ознобе, стонали, у некоторых дерьмо стекало по ногам, некоторые и говорить-то не могли, так им было плохо. И он выходил маму. К весне она поправилась.

А я поступил низко, позорно: напал на мальчишку лет двенадцати. Приставил осколок бутылки к горлу и отнял одеяло. Матери отнес.

Когда мать выздоровела, я поклялся, что буду работать, скоплю денег и мы снимем квартиру в Пешаваре. С отоплением и чистой водой. И я стал искать работу. Иногда по утрам в лагерь приезжал грузовик. Нужны были крепкие парни — расчищать поля от камней, собирать яблоки. Деньгами, правда, платили редко. Одеяло или пара ботинок — вот и вся оплата. Только меня никогда не брали. Посмотрят на мою ногу — и возьмут другого.

Можно было наняться копать канавы, строить хижины из самана, носить воду, чистить нужники. Желающих было предостаточно. А от меня отказывались.

И вот однажды, осенью 1993 года, мною заинтересовался один лавочник. Надо отвезти кожаное пальто в Лахор, говорит. Хорошо заплачу. (Хватило бы, чтобы снять квартиру на месяц-другой.) Вот тебе адрес моего друга. Это прямо у вокзала.

Конечно, я знал, в чем тут дело. Знал почти наверняка. Но деньги... кто бы мне предложил такую сумму? А зима была не за горами.

Я даже в автобус не успел сесть. Быстро меня вычислили. А может, подставили. Чуть полицейские подкладку надрезали, гашиш и разлетелся по всей улице.