Книга Москитолэнд - Дэвид Арнольд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Надеюсь, что твой дом, Изабель, не доставит сложностей. Будет очевидным. Желанным. Полагаю, в нем будет все по-твоему. Твой собственный Москитолэнд. Удачи, муа-ха-ха-ха.
Я еще не решила, буду ли писать тебе после твоего рождения, или же моя «Книга Причин» предназначена исключительно для дородовых посланий. В принципе, это вроде как отличный способ делиться жизненным опытом и историями с пылу с жару, не дожидаясь, пока ты вырастешь, чтобы их послушать. К тому времени тебе все равно уже будет плевать. Или я сама уже все забуду, потому что состарюсь. Или умру. В том и дело… никто не знает, сколько ему отмерено до смерти и сколько удастся сохранять светлую голову.
Может, так я и поступлю. В смысле, продолжу писать. Письма помогают все упорядочивать. А ощущение «я-в-порядке» в эти дни на вес золота.
Ладно, полагаю, ты бы хотела услышать девятую и последнюю причину. Штуку всех штук, драгоценный талисман, последний слой в Гигантском Кочане моих Причин. Готова? Лови.
Изабель Шерон-Мэлоун, ты – Причина № 9.
И если честно, ты была единственной значимой Причиной. Папа решил развестись с мамой? Ладно. Захотел жениться на другой? Ладно. Задумал увезти нас подальше от мамы, моей жизни, моего мира, черт знает куда? Блин, да ладно, подавитесь! Но когда они с новой женой ждут ребенка?
Пора сваливать.
А потом наступило вчера. И случилась «Гора Возрождения». Я шагнула в комнату, и моя жизнь изменилась. (Ты должна быть к этому готова. Порой входишь в комнату одним человеком, а по ту сторону выходит уже кто-то другой.) Моя Цель, как только я ее достигла, оказалась чем-то иным. И твоя мама сыграла важную роль. Она отодвинула пыльную занавеску, раскрывая бесчисленное множество истин. Когда-нибудь мы еще поговорим об этом. Я отдам тебе письма и, как смогу, заполню пробелы. У тебя наверняка возникнут вопросы, и это нормально. Я отвечу честно, как на духу. Ведь как бы тяжело ни давалась правда, без нее никак, если хочешь быть хоть сколько-нибудь достойной личностью. Запомни это, Из. Будь честным ребенком. Размахивай правдой как флагом, чтоб все видели. И еще, пока не забыла… люби сюрпризы. Визжи от восторга при виде щенков, кексиков и тайных вечеринок на день рождения. Любопытствуй, но с умом. Будь верной, но независимой. Будь доброй. Ко всем. Наслаждайся любым делом так, будто печешь вафельки. Не соглашайся на первого встречного парня (или девушку), если он (или она) тебе не подходят. Проживай, чтоб ее, жизнь. Проживай с удовольтвием, потому что, боже, нет ничего страшнее тусклого, безрадостного существования. Узнавай себя. Люби себя. Будь хорошим другом. Порождением реальности и надежды. Смотри на мир с аппетитом, Из. Ты ведь понимаешь, о чем я? (Конечно, понимаешь. Ты же Мэлоун.)
Ладно, на сегодня все. Увидимся на той стороне.
Черт, готовься.
До связи,
Мэри Ирис Мэлоун,
твоя старшая сестра
Стоит войти в комнату «22», и мамин силуэт приковывает все мое внимание, как и в тот роковой День труда ровно год назад. Она сидит в кресле – спиной ко мне, лицом к окну. Снаружи закатывается солнце. Его нежные лучи окутывают маму зловещим сиянием, еще более жутким оттого, что ничего другого в комнате они будто и не касаются. Рядом с креслом на журнальном столике стоит CD-проигрыватель. Когда песня заканчивается, диск свистит, жужжит, и мелодия начинается заново.
Элвис на повторе.
Дерьмо.
Это плохо.
– Что ты здесь делаешь? – спрашивает мама, не оборачиваясь.
Голос кажется неисправно сорванным. Мне даже не нужно напрягаться, чтобы вспомнить, когда мы виделись в последний раз. Вечером, когда она сидела рядом с папой. Вечером, когда звучала односторонняя речь. Губы немеют, со лба течет, руки сжимаются. Я на сто десять процентов не готова. И мой ответ настолько прост, что даже я сама вздрагиваю:
– С Днем труда, мам.
Любимые кроссовки несут меня к ней. Тени переливаются, пока я иду, из коричневого в синий, затем светлее, затем темнее и снова светлее.
– Мэри, ты зря пришла.
– Ив, – раздается из ниоткуда голос Кэти. Я только через несколько секунд поняла, что она тоже в комнате. – Она проделала долгий путь, чтобы тебя увидеть. Ты даже не представля…
Мама поворачивает голову и обрывает поток одним взглядом. И в этот миг, мой Миг Озарения, я вижу лицо мачехи и понимаю, как ошибалась на ее счет.
Мама вновь отворачивается к окну и что-то шепчет, слишком тихо, чтобы услышать. Я кручу ее помаду в кармане и подхожу все ближе, еще ближе, вот уже могу положить руку на плечо. Мама смотрит мне в глаза, и наконец-то я вижу ее, впервые именно ее, боже, такую, какая она есть, была и будет. Вижу миллионы милей жизни, миллионы жизней в одной, миллионы головных, сердечных и мозговых болей, миллионы ингредиентов в ее глазах. Мамин рецепт: естественная радость и выученная грусть, найденная любовь и потерянная любовь; фейерверки, печенье с предсказаниями, знаменитые рок-звезды, пустые бутылки, истинное сострадание, ложные порывы, опоздания, лунный свет, солнечный свет, быть замужем, быть преданной, быть матерью, быть, быть, быть…
– Некогда я была прекрасна, но никогда он меня не любил.
Киваю, и меня прорывает. От кишечника к сердцу, затем к глазам – один жив, другой мертв, но слезам все равно. Меня одолевает желание рассказать маме о Великом Ослепляющем Затмении и о том, что я уже два года полуслепа, но пока никому не говорила. Я хочу, чтобы она узнала первой. Хочу, чтобы она узнала о каждой минуте моего путешествия, обо всех встреченных по пути людях. Чтобы узнала о Беке и Уолте. Узнала об Арлин и самом Карловом из всех Карлов. Я хочу, чтобы она узнала о Москитолэнде и о нашем ужасном доме, купленном так же дешево, как стоила внушаемая мне правда. Потому что прямо сейчас, пред лицом пустой оболочки, которую я когда-то называла мамой, кажется, что правды уже вообще не существует. Я скучаю по понедельникам в китайском ресторанчике. Скучаю по тому, как мы объединялись против папы. Скучаю по бунтарской Утопии и Реджи. Скучаю по всему, что было прежде.
Скучаю по дому.
Я хочу рассказать ей все это, но не рассказываю. Не могу. Это как пробежать марафон и остановиться за шаг до финиша. И вот я стою. Думаю.
Думаю о том, что сто лет назад услышала из перекошенного рта пузырчатого человека в очереди в банке, или аптеке, или в рыбном магазине – неважно. Слова летят сквозь черную дыру времени и пространства, мимо каждой звезды, луны и каждого солнца каждой галактики во Вселенной, чтобы в итоге прибыть к адресату: планета Земля, США, Огайо, Кливленд, Реабилитационный центр «Гора Возрождения», комната 22, уши Мим.
– Бог ошибся? – спросила я.
– Нет, – сказал Пузырчатый Человек, улыбаясь как дурак. – Ему просто стало скучно.
С того момента я часто гадала, каков же Всевышний в гневе. И теперь знаю ответ. Вижу его в лекарственной слюне, стекающей по подбородку моей некогда молодой матери. В количестве обученного персонала, что за ней ухаживает. Я вижу ответ в деревенских мотивах, насквозь пропитавших эту жуткую «Гору Возраждения», и да, теперь я знаю, что создает Бог в гневе – людей со склонностью к пустоте. Не изначально пустых, как Дастин, Калеб или Пончомен, а пустеющих со временем. Людей, которые когда-то были полными. Которые жили, мечтали и, прежде всего, переживали о чем-то, о ком-то. И вот в таких людях он оставляет заклепку, чтобы потом – пуф, выпустил, закрыл – превратить их в Огромное Пустое Ничто. Я знаю это наверняка, потому что прямо сейчас это Огромное Пусто Ничто пялится мне прямо в лицо.
