Книга Роза ветров - Андрей Геласимов

На одной из первых по пути почтовых станций Невельской задремал с книгой в руках под унылый перестук дождя за окном в ожидании перемены лошадей, но был вскоре разбужен своим спутником, поскольку обеспокоил его весьма громкими и отчетливыми протестами.

Снились ему отрубленные человеческие головы, заколотые младенцы и какие-то темные ликом жрецы, пьющие кровь убиенных врагов. Обо всем этом он прочел у Карамзина, который, как и поведал минувшей зимой дядя Петр Тимофеевич, действительно описывал жуткие языческие обряды древних славян.

— А медведи? — поинтересовался спутник Невельского, перепрыгнув через большую лужу и усаживаясь в поданный экипаж. — Медведи не снились?

— Нет… При чем здесь медведи?

— Я в детстве частенько у бабушки в поместье живал, недалеко совсем от нас, прямо под Новгородом. Так вот, она любила мне на ночь всякие странные вещи рассказывать.

— Сказки?

— Не совсем. Что-то о старине, о каких-то прошлых делах. И в том числе обожала поговорить как раз о древних славянах. — Он кивнул на лежавшую рядом с Невельским книгу Карамзина. — Вам ведь известна поговорка «Первый блин — комом»?

— Разумеется, — кивнул Невельской, отворачиваясь к окну, за которым уже поплыл залитый бесконечным дождем болотистый пейзаж.

— По версии моей дражайшей бабули, — продолжал широко улыбавшийся от своих воспоминаний спутник, — пословица сия вовсе не означает неудачи в первом начинании.

— Вот как?

— Совершенно так, Геннадий Иванович! Бабушка моя утверждала, что в древности у наших предков она, во-первых, звучала гораздо длинней, а, во-вторых, значение имела совсем иное.

— И как же она звучала?

— «Первый блин — комам, — торжественно начал цитировать спутник, нарочито выделив звук “а”,— блин второй — знакомым, третий блин — дальней родне, а четвертый мне». Представляете? Это же о радушии нашем русском, о гостеприимстве, а вовсе не про обязательное фиаско.

— Любопытно, — согласился Невельской. — И кто же такие эти комы?

— Медведи.

— Медведи? — Он даже слегка поднял правую бровь.

— Точно так. Они, оказывается, в большом почете были у древних славян, потому и первый блин обязательно им причитался.

Решение о том, что поездка в Гельсингфорс должна состояться не морем, но непременно сухим путем, исходило от господина Семенова. Он уверял, будто за каждым кораблем, выходившим из Кронштадта, наблюдали десятки недружественных глаз. За судном, на борту которого будет замечен капитан-лейтенант Невельской, согласно подозрениям господина Семенова, должна была увязаться вообще целая армия соглядатаев и разнообразных шпионов. Принадлежность этих шпионов тому или иному ведомству либо государству он предпочитал не уточнять, однако настоял на вояже по суше, дабы наверняка обезопасить едва начатое предприятие и не раскрыть заинтересованным сторонам местоположение вновь назначенной верфи. Невельской подобные меры находил плодами слишком взволнованного ума, однако возражать на сей счет господину Семенову не имелось положительно никакой возможности. Полномочия, предоставленные тому лично графом Перовским, сделали из него к этому времени натурального тирана. Поэтому экипаж с моряками теперь едва плелся по раскисшей чухонской дороге. Лето выпало крайне дождливое.

Спутником Невельского, просветившим его касательно старинной пословицы, был давний его сослуживец и практически однокашник Петр Васильевич Казакевич. В Морском корпусе они проходили обучение в разных ротах, однако по выпуску служили впоследствии почти всегда на одном корабле. Судьба и особое расположение Федора Петровича Литке сделали так, что эти два молодых офицера вместе переходили с одного борта на другой, стоило их командиру сменить флагман.

Несмотря на один практически возраст, вели они себя и, судя по всему, ощущали совершенно по-разному. Рядом с немногословным и собранным Невельским — во всяком случае, пока что-нибудь яростное не коснулось его своим крылом — Казакевич зачастую выглядел сущим ребенком. Мальчишество играло в нем, как рыбка в летнем пруду. Оно подрагивало в лейтенанте ежеминутно, выпрыгивало из него, принуждало забывать о всякой субординации. Возможно, разница в положении при адмирале являлась тому причиной или недавнее повышение Невельского в звании давало его спутнику повод чувствовать себя младше, но, скорее всего, он был так счастлив и беззаботен ровно от того, что вся забота о предстоящем предприятии, вся ее невыносимая тяжесть лежала на одном Невельском. Так или иначе, за годы службы Петр Казакевич проявил себя весьма дельным моряком и потому по ходатайству своего товарища был утвержден в должности старшего офицера строящегося транспорта практически без обсуждения. Теперь Невельской вез его в Финляндию, с тем чтобы оставить в Гельсингфорсе на верфи для постоянного наблюдения за постройкой и оснащением корабля.

Спешный отъезд из Петербурга, хоть и был по существу необходим в нынешней ситуации, тем не менее обескуражил до известной степени Николая Николаевича Муравьева. Понимая безотлагательность и значение срочной поездки на верфь, генерал все же рассчитывал на присутствие капитан-лейтенанта у себя на приеме, и расчет этот был скорее личного, нежели служебного свойства. В силу деятельного своего характера он всегда стремился войти как можно плотнее в жизнь всякого человека, оказавшегося в его орбите. С этой целью Николай Николаевич увязывал всех важных для него людей в надежные крепкие узлы, дабы, выйдя даже из-под его непосредственного контроля, все они оставались на расстоянии руки другого человека — того, кому генерал Муравьев решил быть привязанным к первому. Поэтому сейчас ему не терпелось познакомить Невельского с племянницей Зарина. Ко всему прочему в этом своем желании он усматривал еще и благородный мотив — старый его товарищ после кончины сестры был на всю жизнь теперь в ответе за сироту. Помочь с устроением ее судьбы для Николая Николаевича был первый долг давней дружбы.

Правда, сам Зарин несколько иначе смотрел на положение вещей. Владимира Николаевича тяготило стремление Муравьева пристроить его Катю хоть куда-нибудь. Он, разумеется, не слышал этого «хоть куда-нибудь» от своего старинного друга, но, зная его характер, его природное неумение отступиться от раз принятого уже решения, сам выдумал себе это слово. Унизительная формула язвила его, колола пребольно всякий раз, едва генерал заводил разговор на эту тему, однако ни возразить, ни тем более совсем отказать Владимир Николаевич не находил ни малейшей возможности. Он знал, что пылкий, как серная спичка, Муравьев не терпит, когда ему перечат даже по самым незначительным поводам, и готов записать во враги — причем самые заклятые — собственного денщика, прослужившего верой и правдой двадцать лет, подай бедолага ему не те сапоги, что были спрошены. В свете этого знания, а пуще — в ожидании благостных перемен по службе, связанных прежде всего с генералом Муравьевым, Владимир Николаевич стоически терпел предстоящий прием и разговоры о надобности знакомства Кати и Невельского.

В расчете на встречу с предметом своих тайных волнений, в гости к Николаю Николаевичу напросился и поэт Тютчев. Прослышав о грядущем событии с участием смолянок, он пустил в ход все доступные ему средства и в итоге при посредничестве великой княгини Елены Павловны, которой положительно было невозможно отказать, получил-таки приглашение к Муравьеву. Видеться с Леной Денисьевой вне стен Смольного института до сих пор было его мучительной, несбыточной мечтой, поэтому теперь он постарался не упустить своего шанса. Развив завидную деятельность в самом институте, он добился того, чтобы в группу воспитанниц, отправлявшихся на прием, обязательно вошли его дочери, несмотря на то, что состояли они отнюдь не в классе для выпуска. Это требовалось ему как предлог, под которым и обожаемая Денисьева, будучи одноклассницей его дочерей, могла попасть в заветное число приглашенных.